— Царапина. И никакой медали, никакой пенсии. — Чезаре коснулся рукой щеки.
Еще не отзвучали литавры победы, а в обществе уже обозначилась грань между патриотами и демократами, между бывшими интервенционистами и пацифистами.
В остерии пили, играли в карты, сквернословили. Здесь было полно ветеранов, которые победили в этой войне, но оказались в худшем положении, чем до нее. Шестьсот тысяч из них остались лежать на Карсо, на Пьяве, Изонцо, в долинах Адидже и на плато Асьяго. Несмотря на глупость и бездарность Генерального штаба, на плохое снаряжение, на ужасные условия, в которых приходилось воевать, они с мрачным стоицизмом боролись с врагом, как теперь боролись с нуждой и разрухой. Когда их призывали на фронт, к ним обращались как к гражданам. С расклеенных на каждом углу плакатов геройски напыщенный боец в каске, с винтовкой и патронташем призывал итальянцев исполнить свой долг и все отдать фронту. А теперь, когда они этот долг исполнили, на них наплевали и забыли.
Крупные предприятия, занятые военными поставками, во время войны увеличили свои капиталы, в то время как крестьяне, вернувшиеся с фронта, стали беднее, чем прежде, а рабочие и служащие из-за инфляции едва сводили концы с концами.
Многие вспоминали «красную неделю», организованную в 1914 году социалистами Бенито Муссолини, Пьетро Ненни и анархистом Энрико Малатестой, «домашнюю революцию», которая, вспыхнув в Романье и Марке, охватила всю страну. И многие предсказывали, что вскоре может случиться что-нибудь и почище.
— А ты что об этом думаешь? — спросил Риччо, намекая на эти разговоры.
— Назад не вернешься никогда, — ответил Чезаре. — Все исполнили свой долг, и теперь пора платить по векселям.
— Думаешь, будет революция?
— Революции многое меняют, но не всегда к лучшему. — Чезаре вытащил коробку сигарет «Македония» с золоченым мундштуком и взял одну в рот. — По-твоему, — настаивал Риччо, — они устроят революцию?
— Если их вынудят к этому, они попробуют тем или другим способом.
— А чем это кончится для нас? — Риччо не отрицал, что ему никогда не удавалось исполнить заповедь: «Возлюби ближнего своего, как самого себя» — и своя рубашка всегда была для него ближе к телу.
— Мы вне игры, если ты намекаешь на наши интересы, вернее, на свои.
— Извини, — сказал он с удивленным видом, — с каких это пор мои интересы — это не наши?
— Потому, что я прибыл на свою станцию, — объявил Чезаре, — беру свой багаж и выхожу.
Риччо ударил себя пальцем по лбу.
— Что за околесицу ты несешь?
— Нет, я и правда выхожу. И меняю курс. — Чезаре огляделся вокруг: он был среди людей, которых не узнавал уже.
— Да ну, скажи, что ты шутишь. — Риччо заглянул ему в глаза, скорчив забавную рожу.
— Это не шутка, — покачал головой Чезаре. — Я всегда говорил, что рано или поздно встану на другой путь.
— Это верно, — нехотя подтвердил друг. — Просто я думал, этот день еще далеко. А может, и мне пойти с тобой?
— Куда бы я ни пошел, я не откажусь от такого друга, как ты, — улыбаясь, ответил ему Чезаре. — Но у тебя ведь торговля вином, у тебя остерия и Миранда. Стоит ли все это бросать?
— Да, пожалуй… — забарабанил тот пальцами по столу. — Пожалуй, мне лучше продолжать прежний путь. Но если ты случайно передумаешь, я придержу для тебя теплое местечко, — заключил он, чувствуя некоторое облегчение оттого, что бросать все это не нужно.
В остерию робко вошла женщина из прачечной в Крешензаго и, с трудом сориентировавшись в дымном чаду, направилась к их столику.
— Ваша сестра, — сообщила она Чезаре трагическим шепотом, — велела сказать вам, что синьора Матильда умирает…
36
Джузеппина осторожно постучалась в дверь брата.
— Что такое? — спросил он.
Сестра чувствовала себя скованно в новом доме. В своем длинном платье из легкой шерсти, темно-сером, почти монашеском, она больше походила на верную экономку, чем на хозяйку дома.
— Какого дьявола ты там стоишь? — сказал Чезаре, увидев ее на пороге. — Входи.
— Телеграмма, — прошептала Джузеппина испуганно. Дрожащей рукой она протягивала ему желтый конверт.
Для бедных людей телеграф был не средством связи, а источником ужасных известий, тех, что приходили во время войны: ранен, убит, пропал без вести. От телеграммы не ждали ничего хорошего.
Чезаре сел на постели.
— Открой окно, — сказал он.
Джузеппина подняла жалюзи, и свет ясного апрельского утра хлынул в комнату. Воздух был полон аромата полей, которые начинались сразу же за последними домами корсо Буэнос-Айрес.
— Не всегда телеграммы приносят дурные вести, — успокоил ее Чезаре, убрав желтый квадратик в карман пижамы.
— Но как, ты даже не читаешь? — удивилась она.
— После. Сейчас я хочу принять ванну, а ты пока что приготовь мне хороший завтрак. Кофе, хлеб, масло и джем. Но ради всего святого, никакой поленты.
Джузеппина с трудом привыкала к новой жизни. Аристократическую замашку брата носить пижаму она уже приняла, но не могла отказаться от поленты по утрам, которая как-то связывала ее с прошлым, с жизнью в бараке.
— Конечно, Чезаре, никакой поленты. — Весь ее облик выражал покорность и готовность выполнить любое пожелание брата.
— Есть горячая вода? — справился брат, готовый упрекнуть ее за чрезмерную бережливость.
— Есть, есть, — поторопилась ответить Джузеппина. — Уже полчаса, как я включила нагреватель. — Ей казалось, что они живут теперь, как князья, оттого что в доме была горячая вода, ванная с водонагревателем и электрический свет во всех комнатах, который так отличался от керосиновой лампы и давал поистине сказочное освещение. Она долго не могла привыкнуть к этому чуду, которое возникало всякий раз с поворотом белого керамического выключателя, и не понимала, как это светоносный источник может бежать внутри проволоки, покрытой белым шелком и приделанной к стене маленькими изоляторами молочного цвета.
— Ты довольна новым домом? — спросил ее Чезаре.
— Как же, — ответила она. — Я живу, словно синьора. — Сестра была искренна, но эта новая комфортабельная жизнь лишила ее прежних связей, без них она чувствовала себя одиноко. Пока Чезаре был с ней, он восполнял ей общество, но когда он уходил, ей недоставало соседей, голосов и лиц ее прежнего окружения. Запах полей, доносившийся сюда со свежим весенним ветром, лишь усиливал ее тоску. С новыми соседями и с лавочниками она обменивалась лишь приветствием: «Добрый день» и «Добрый вечер».
— Да, я и вправду довольна. — Ей хотелось произнести это так, чтобы у брата не оставалось никаких сомнений.
Чезаре выглянул в окно. По широкой мостовой проезжали повозки, двуколки, изредка проносились автомобили. Оживали многочисленные лавки. Из кузницы раздавались ритмичные удары по наковальне.
