Ознакомительная версия. Доступно 106 страниц из 528
что вот очутился он под открытым небом, некуда приклонить голову, между тем как сын – ординарец самого Хрулева, мичман, а зять – саперный поручик – строит мост через рейд.
– Мост строит, а? Через рейд, голубчик мой!.. Ведь это… ведь это что? Ведь европейского, европейского… как бы это сказать… европейского значения дело!.. А вот шалаш бы какой-нибудь нам, шалаш, ну, просто курятник какой… чтобы от жары куда, а также, скажем, дождь если… чтобы пристанище, пристанище свое какое-нибудь, – этого нету… человек же наш, Арсентий, о-он… он смотрит кругом, где бы досок… досок где бы выломать, а ведь их нет! Домов разбитых нет… стало быть, и досок нет…
Кроме того, инструментов тоже… Где их взять? А без струменту, говорит он, без струменту и вошь не убьешь!
– Не убьешь, истинно! – немедленно согласился Серебряков, мотая на ус, что сын этого калеки – ординарец самого Хрулева.
Потом с его стороны последовали советы, что им, всему семейству, лучше бы всего отправиться не в Симферополь даже, «потому что там тоже голову приклонить негде будет, очень завозно», – а в тихий город Херсон, где у него живет и тоскует по нем жена восемнадцати от роду лет.
Однако на это возразила уже сама Капитолина Петровна, что отбиваться так далеко от сына и дочери старшей она не хочет, что теперь пока лето, а осенью тогда уж видно будет, что надо делать.
Даже и белоголовая Оля не согласна была с тем, что им лучше ехать в какой-то Херсон, бросив свой Севастополь. Она дотянулась губами до большого и плоского уха матери и прошептала:
– Мама, неужели Арсентий не может сделать вигвам, как у краснокожих индейцев?
Северная – третья сторона Севастополя – успела уже поразить воображение Оли и накануне, когда они перебрались сюда надолго, и ночью, проведенной под покровом звездного неба, и, наконец, в этот день утром, когда она попристальней огляделась кругом.
Здесь около нее был тот самый густой будничный и вполне понятный людской шум, раскидывалось то самое занятное сплетение разнообразнейших житейских интересов, кипела та самая непроходимая толчея купли-продажи, которые были так знакомы ей по мирному детству, казавшемуся теперь очень далеким и очень давним после нескольких месяцев, проведенных под пушечным огнем на Южной стороне.
Солдат, матросов и этих новых севастопольских воинов древнего обличья, бородатых, с медными крестами на фуражках, тут было так же много, как и там, но зато здесь везде на базаре женщины с ребятишками, исчезнувшие в последнее время с улиц Южной стороны.
Загорелые, в черных смушковых шапках татары носили здесь виноград, груши, яблоки, сливы в длинных узких корзинках через плечо наперевес. На пронзительно скрипучих арбах везли сюда морковь, петрушку, лук – всякую огородину… Оранжевые дыни кучами лежали на земле около торговцев и как пахли! А рядом с ними зеленые, полосатые, белесые кучи арбузов, около которых толпился веселый оживленный народ в рубахах с синими и красными погонами.
По арбузам солдаты то щелкали пальцами, стараясь по звуку определить, спелый или нет еще, то вдруг принимались давить их изо всех сил, поднося к уху, трещат или не трещат, а торговцы, замечая это, кричали то и дело в отчаянии:
– Эй, служба! Вот народ! Не дави, сделай милость! Арбуз этого не любит – гнить в середке начнет!.. Давай я лучше на вырез дам!
Кроткие, облезло-бурые буйволы татарских арб и рыжие громоздкие верблюды очень радовали Олю: давно уже не видала она их там, на Южной.
Здесь услышала она, что ополченцев за их бороды и длинные волосы, свисавшие на красные шеи из-под фуражек, солдаты зовут лохматками, то есть так же точно, как звали они, по словам Вити, неприятельские бомбы в два с половиной пуда весом, те самые бомбы, которые, пролетая по небу ночью, окружены бывают роем искр из своих трубок. Но как бы ни было смешно такое название ополченцев, все-таки они очень нравились Оле своим важным видом, неторопливостью движений, так что даже матери она говорила о них таинственно:
– Вот это войско так войско! Правда, мама?
И даже когда мать не разделила ее восхищения, все-таки Оля осталась при своем: древние воины, о которых она читала в детских книжках, представлялись ей сказочными богатырями, не иначе – потому она так верила в ополченцев.
С Северной стороны отлично было видно всю Южную и Корабельную, и Оля не могла не заметить здесь и там больших опустошений. Где несколько домов подряд лежали только пестрыми развалинами; где этакие же развалины чернели, и Оля догадывалась, что здесь был пожар, вызванный бомбардировкой… Кресты на церквах редко уж где виднелись…
Пушки рокотали гулко, и белые дымы клубились на бастионах, как букеты белых цветов, пока не расходились, не нависали полотнищем…
Неприятельские батареи на горах слева и справа, такие загадочные для Оли, когда жила она на Малой Офицерской, отсюда видны были вполне ясно по тем дымным столбам, которые, постоянно взвиваясь, над ними стояли…
Малую Офицерскую улицу, точнее – то место, где можно бы было разглядеть кое-какие остатки ее домов, показала Оле мать, и Оля нет-нет да и поглядит туда в надежде различить крышу – черепичную, красновато-желтую крышу своего дома. Но это трудно было, и Оля повторяла тоскующе:
– Эх, досада! Если бы хороший бинокль у кого достать!
Однако кругом очень густо была замешана такая разнообразная, такая новая жизнь, что, очень легко вспоминая, тут же и забывала Оля о своем доме.
И в ресторацию Серебрякова пришла с отцом и матерью Оля, до такой степени переполненная всем этим закружившимся около нее голосистым и многокрасочным, что как будто не могло и остаться в ней места для каких-нибудь еще впечатлений. Тем не менее она жадно вбирала и этого яркого ресторатора с рыжей бородой, в коричневом жилете поверх красной рубахи, с раскинутой от кармана до кармана жилета серебряной цепочкой часов, и двух его половых, в фартуках, которые, как определяла Оля, непременно были когда-нибудь раньше белого цвета.
Половые эти, тоже с бородами, только клинышком, то и дело встряхивали длинными волосами, как коняшки гривами, и старались двигаться между дюжиной столиков с завидной быстротой и непостижимой ловкостью, то подавая что-нибудь офицерам, то убирая тарелки и бутылки.
Два сюртука, длинных, черного сукна, разглядела Оля, висели на гвоздиках на буфете – один поновее, другой постарее: тот, что поновее, надевал Серебряков, когда приходилось ходить по начальству, а другой служил ему для представительства на базаре, где нужно было иметь, конечно, вид внушительный, какой подобает старшине базара, но в то же время легко было
Ознакомительная версия. Доступно 106 страниц из 528
