Уильям оставил телефон своего отеля, и мы договорились встретиться, когда меня выпустят. Уходя, он оглянулся.
— Похоже на то, что было с Джереми, да?
Я согласилась. Он сказал:
— Утром увидимся, Лиззи.
Я намеревалась как можно скорее вылететь в Вену. Поскольку Уильям не подозревал об истинной цели моей поездки, такая решимость привела его в недоумение.
— Зачем тебе Вена? Возвращайся домой, Лиззи. С тебя достаточно острых впечатлений.
— Нет. Я хочу увидеть Вену. — Я свободная женщина, и анализы отличные. Мы сидели в столовой отеля и перед блюдами, которые я могу охарактеризовать только как «привет мясу»: телятина, фаршированная креветками, свинина с говяжьей начинкой. Правда, теперь я стала воспринимать мясо как-то иначе: как плоть, возможно, радиоактивную. Немецкое «фляйш»[11]в меню тоже не способствовало аппетиту. В итоге я ограничилась салатом.
На следующее утро Уильям должен был возвращаться домой, и перед отлетом он решил дать мне «ценные указания».
— Вена — большой старый город, в котором живут в основном пожилые люди. Поверь мне, уж в стариках я разбираюсь — ими весь город набит; впрочем, у них точно ни один до 105 не дожил. Ты о деньгах волнуешься? Тебе не возместят убытки?
— Деньги ни при чем. Я из принципа хочу побывать там. — Я взъерошила волосы — вернее, то, что от них осталось. (Решила попробовать новый имидж а-ля «хаус фрау» и перед вылазкой в магазин одежды заскочила в салон, где меня накоротко остригли.)
— И зачем, скажи на милость, тебе понадобилась такая прическа? Волосы тебя украшали.
— Лучше уж самой, чем дожидаться, пока выпадут от химиотерапии.
— Кто тут болтает про химиотерапию? Лейкоциты у тебя в норме.
Брат говорил истинную правду. Просто мне не хотелось объяснять, что я устала быть собой и хочу перевоплотиться в кого-нибудь другого. Хотя бы на время. Думаю, большинство из тех, кто кардинально меняет прическу, руководствуются именно такими соображениями.
Уильям расправился со своей порцией телятины.
— Давай договоримся, что по возвращении ты встретишься с матерью в моем присутствии. Так когда отбываешь, сестрица?
— Завтра. Поеду поездом.
— Не полетишь?
— Не хочу.
— Город Франкфурт выражает вам искреннюю признательность. Да, кстати, я хотел спросить, тебе вернули метеорит?
— Нет, конечно.
— Знаешь, если бы ты попыталась его отсудить, процесс оказался бы занимательным.
— Будь реалистом, Уильям. Меня бы пристрелили, и дело с концом.
Мы помешивали в чашечках крепкий кофе. Я размышляла о прогнозе доктора Фогеля. Все не так мрачно, но и радоваться особенно нечему. Мне теперь до конца жизни суждено видеть в каждом синяке предвестник чего-то более страшного и подозревать в малейшем упадке сил начало беды.
Я спросила доктора:
— А нельзя просто сделать анализ крови?
— Мисс Данн, можно до конца жизни сдавать кровь на анализ — вероятнее всего, на лейкоциты, но что вы будете делать с результатами?
— Объясните.
— Вы просто доведете себя до ипохондрии, а это, на мой взгляд, опаснее для вашего организма, чем большинство заболеваний.
— Значит, предлагаете мне просто взять и забыть?
— Попросту говоря, да. Хотя окончательно все выкидывать из памяти не спешите.
У лифта я пожелала Уильяму доброй ночи и счастливого пути. Вот и весь мой дневник на сегодняшний день. Я только что проглотила большую немецкую таблетку снотворного. Завтра — Вена.
Разболевшись, Джереми уже не пошел на поправку. Самочувствие его все ухудшалось, иногда парню становилось невыносимо. После гриппа с осложнениями он почти не мог самостоятельно передвигаться, а двумя месяцами позже, когда сын переболел простудой, лицо лишилось мимики.
Порой я заходила в комнату и слышала его шепот. Я садилась поближе, пытаясь разобрать слова — всегда cуществительные, которые складывались в пугающие смысловые ряды: «…черная ткань… лимонные рощи… тьма… уксус… сломанные кости… молочно-белые кони… нагота». Когда Джереми перестал делать заметки, я временами записывала эти разрозненные слова. Бывало, ему становилось легче, и тогда я спрашивала, что они значат, но он и сам не мог объяснить.
Я ни в коем случае не утверждаю, будто успела хорошо разобраться в сыне. Джереми был больным парнем, сложным и запутавшимся — это, пожалуй, то немногое, что можно узнать о человеке за время, которое нам было отведено. Многое в жизни удается заменить иллюзией, но только не двадцать лет биографии, которой не было.
У меня есть собственная теория о жизни и ее скоротечности. Думаю, что человеческим существам, населяющим нашу планету, требуется 750 лет, чтобы узнать все, что надлежит. Не спрашивайте, как у меня получилась именно эта цифра; я назвала ее по наитию. Поскольку большинству из нас удается протянуть лишь до семидесяти, мы уходим из этого мира с 680-летним дефицитом жизненного опыта. Можно быть чуткими и отзывчивыми, прочитать все существующие на свете биографии и круглосуточно смотреть канал «История»; можно лобызать язвы прокаженных — и тем не менее опыта непрожитых 680 лет не наверстать никогда. Наверное, поэтому мы верим в нечто более великое, чем каждый из нас: короткая продолжительность жизни лишает нас познания абсолюта.
Однажды, когда Джереми лежал в полудреме, я поделилась своими соображениями с Уильямом. Брат ответил:
— Лиззи, ты бесишься, потому что у тебя нет возможности хорошенько узнать собственного ребенка. Брось думать об этом. Возьми хотя бы меня: я никогда до конца не пойму своих близняшек. Я знаю все, что полагается знать отцу, но… Сильно ли мне это пригодилось?
Наш разговор услышал Джереми.
— По твоим сорванцам зверинец плачет. Совсем распустились. И таких монстров еще детьми называют.
Я одернула сына:
— Джереми!
— Лиз, мои дети действительно монстры. Да и мы с тобой такими же были.
— Всегда считала себя приличной девочкой.
— Как же, взломщица ты наша.
Уильям застиг меня врасплох.
— Взломщица?
— Все знают, что ты лазила по домам.
Тут и Джереми приподнял голову.
— Что делала?
У меня уши горели.
— Летом твоя мамочка любила заходить в дома, когда там не было хозяев.
— И чем она занималась?
— Ничем. Просто забиралась в чужие дома и сидела в них.
Я спросила:
— Давно ты знаешь?
