Маврикий удовлетворенно кивнул головой, благодарно посмотрев на старика своими добрыми и наивными, как у теленка, глазами.
– Мне бы дедушка, бумагу и чернила.
– Это можно, – весело ответил Киселяй, копаясь в ворохе сена. – Сам-то я грамоте не обучен, а вот сидел тут до тебя фрязин один, так тот писал, пока не помер.
Услужливый дед, освободив от грубой дерюги, поставил перед удивленным Маврикием дорожный письменный прибор, сделанный в виде ларца из орехового дерева, богато украшенный камнями и слоновой костью. В ларце было все, что нужно. И золотое перо, и дорогая бумага с водяными знаками, и чернильница полная чернил.
– Пиши! – кивнул головой дед Киселяй, видя нерешительность Маврикия. – Пиши смело, тут тебя никто не потревожит.
Маврикий еще раз окинул взглядом чистый, будто новый прибор, кряхтя и постанывая, с трудом устроился в единственном месте, где свет из маленького оконца под потолком освещал небольшой участок камеры, и непослушной, опухшей от побоев рукой написал короткое письмо. Присыпав чернила мелким песком и свернув письмо в свиток, он отдал его деду, устало проронив:
– Пойдешь на Гостевой двор. Найдешь там ключника боярина Салтыкова. Передай ему. Скажи, для отца Феоны. Он поймет.
Дед Киселяй согласно закивал мохнатой головой, пряча записку за пазуху зипуна, и живо заспешил прочь из темницы.
– Все понял, сердечный. Сделаю, как сказал, не переживай.
Дубовая дверь лязгнула железными запорами, скрывая за собой услужливого дедушку, так похожего на сказочного лешего, и вновь наступила тишина. Маврикий прислушивался к удаляющимся шагам и, когда они окончательно стихли, тяжело откинувшись на охапку сена, лежал с широко открытыми глазами, глядя в узкое окошко под потолком камеры, откуда ему виделся кусок чистого неба. Там, за стеной тюрьмы, были свобода и его надежда на спасение.
Глава 37. Триктрак
Высокое полуденное солнце сквозь раскрытые настежь ставни заливало покои ярким светом. Было жарко и душно. Раскаленный воздух пах древесным углем, печеными яблоками и вяленой рябиной. Сэр Меррик и капитан Маржарет сидели за игральным столом, разыгрывая партию в триктрак. Положение Маржарета с каждым ходом становилось все более безнадежным. Его ожидало скорое, разгромное поражение, когда в дверях кабинета появился всегда молчаливый и чопорный секретарь посольства Ричард Свифт. Открыв дверь, он пропустил вперед передвигавшегося на цыпочках деда Киселяя. Переступив порог кабинета, старик неловко переминался с ноги на ногу, теребя в руках изъеденный молью малахай, который, видимо, носил и зимой, и летом.
– А вот и вы, любезнейший! Ну как наш подопечный? – холодно улыбаясь, спросил Меррик у вошедшего.
Услышав обращенный к нему вопрос, дед, поспешно кланяясь, изобразил на лице почтительное умиление.
– Сделал все, как вы приказывали!
– Он не догадался?
Киселяй даже руками замахал от такого нелепого предположения.
– Нет, что вы! – заискивающе, прихрюкивая от удовольствия, рассмеялся он. – Я ему крест под нос сунул, он и рассопливился. Все написал и человека назвал.
Джон Меррик небрежно бросил кости на доску и протянул руку.
– Ну, давай, что там у тебя?
Киселяй льстиво с поклоном протянул записку Маврикия послу и поспешно отошел к дверям, встав за спину бесстрастного Ричарда Свифта. Меррик развернул свиток, бегло прочитал, задумчиво посмотрел на старика и, отвечая на немой вопрос Маржарета, молча передал записку ему. Маржарет читал по-русски значительно хуже посла, поэтому он прочитал ее вслух, запинаясь в особенно трудных оборотах чужой для него речи:
– О, Великий Михаиле Архангеле, спаси грешного раба твоего Феону, избавь его от невзгод, потопа, огня, меча и врага льстивого, от бури, от нашествия и от лукавого. Избави раба твоего Феону, великий Архангеле Михаиле, всегда, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
Наступила неловкая пауза, нарушаемая только назойливым жужжанием мух на потолке.
– И как сие понимать? – наконец спросил Меррик у шмыгающего носом деда Киселяя, но тот в ответ только руками развел.
– Понимайте так, что чернец раскрыл вашу подсадную утку, сэр, – не без скрытого удовольствия ответил за старика капитан, пряча усмешку за большим бокалом изысканного золотисто-зеленого монраше.
– А вам не приходит в голову, капитан, что он может действительно ничего не знать? – с легким раздражением в голосе ответил посол, жестом отпуская слуг.
Секретарь Свифт и дед Киселяй незамедлительно исполнили приказание суверена, исчезнув за дверью, при этом секретарь достаточно бесцеремонно гнал деда перед собой тычками кулака в сутулую спину, а тот в ответ только ежился и бубнил оправдания, которых у него никто и не спрашивал.
– Я гоню эту мысль прочь! – с беспечной улыбкой ответил Маржарет Меррику, наслаждаясь ароматом дорогого бургундского вина. – Но как бы там ни было, для нас это ровным счетом ничего не меняет.
– То есть? – удивился Меррик. – Что вы намерены предпринять?
– Ровным счетом ничего. Пусть ваш раб, сэр, несет письмо адресату. Насколько я знаю этого человека, он своих людей не бросает. Он обязательно придет за монашком. А мы тут его подождем.
Изумлению англичанина не было предела, он посмотрел на французского капитана, словно на тяжелобольного человека, не осознающего бред, который говорит.
– Что значит «тут»? – воскликнул он возмущенно. – Полагаете, что ваш Самсон рискнет прийти сюда? Так вот спешу огорчить – это совершенно невозможно. Этот дом не могли взять ни поляки, ни ополченцы… Это крепость. Причем, заметьте, английская крепость!
Маржарет сделал большой глоток вина, поставил бокал на игральный столик и, смерив хитрым взглядом своего собеседника, мечтательно произнес:
– И тем не менее я предлагаю рассмотреть и такой вариант!
Меррик не стал вступать в бессмысленный спор со своим агентом, он только окинул его снисходительным взглядом и ехидно бросил, указывая на игральный стол:
– Надеюсь, Жак, в ту игру вы играете лучше, чем в триктрак. У вас Марс.
На доске кости, брошенные рукой Меррика, легли двумя шестерками наверх, и это значило, что Маржарет проиграл свою партию вчистую.
Глава 38. Корчма в Кирпичной слободе
Через низкую дверь, скрепленную железными коваными скобами, в старую корчму у церкви Василия, что в Кирпичной слободе, вошел крепкий поджарый человек в суконной однорядке ярко-зеленого цвета, внакидку наброшенной на широкие плечи. Полутемное, не очень большое помещение корчмы было плотно заставлено столами и лавками и напоминало хитроумный лабиринт, переломать ноги в котором, казалось, проще, чем насытить брюхо. Отчаянно, до рези в глазах пахло чесноком, луком, хреном и анисом. Посетителей корчмы в этот ранний час было совсем немного, в основном городские стрельцы, крестьяне из ближних деревень и слободские каменщики. В целом не больше дюжины. Все сидели одетыми в кафтаны, зипуны и телогреи, потому что, несмотря на август месяц, за толстыми каменными стенами шинка было достаточно прохладно. Сидели степенно. Пили в меру. Шума создавали немного. Ели горячее «хлебово» из щей, кальи и похмелки. Сытную «зеленую» кашу из молодой недозрелой ржи и гречу с изюмом, варенную на костном мозге со сливками и сметаной. Запивали медами: вареным да хмельным, а те, у кого кошель потоньше, довольствовались березовицей пьяной. Держали хозяева питейного дома и мед ставленый, тридцатипятилетней выдержки, с одной кружки которого человек бесчувственно под стол падал. Но такой напиток стоил дорого и подавался только для особых гостей.
