Где нет закона, нет и преступления. Борис Салтыков – преступник, переступивший черту закона, за которой для него открылся горизонт вседозволенности. Но царь – помазанник Божий, а следовательно, человек, находящийся над законом. Его горизонт, при желании, мог быть так же свободен от условностей закона. Глупый мятеж Салтыкова, раскрой Феона его перед царем, мог потянуть за собой жизнь и свободу десятков, а может, и сотен людей, многие из которых оказались бы не более виноваты, чем мужик, задавленный колесом телеги на узкой городской улице. Судья Григорий Образцов пошел бы на это не задумываясь. Монах Феона на это не пошел.
От нахлынувших мыслей Феону отвлек голос царя, видимо, подводившего некий итог совершенного им сегодня правосудия:
Взоры присутствующих в храме людей в один миг устремились на Авдотью Морозову, которая на время бурных событий последних минут забытая всеми одиноко стояла, прижавшись спиной к пилону, двумя руками прижимая к груди синий флакон с чудодейственной мазью Меланьи.
Глава 50. В добрый путь
Отец Феона в новом, «с иголочки» монашеском одеянии замер посередине царских палат, опустив глаза в пол и хмурясь, точно предстоящий разговор с царем был ему в тягость. Сам Михаил стоял к нему спиной и задумчиво смотрел в открытое окно на заходящее солнце. Его лицо выглядело угрюмым и озабоченным. Была ли тому виной серая дождевая туча, нависшая над городом и бросившая свою сумеречную тень на царское чело, или все же причина была в самих мыслях, одолевавших молодого государя, понять было невозможно. Царь смотрел в окно и просто молчал. Молчал и Феона. Наконец Михаил повернулся к монаху.
– Что надумал, Григорий Федорович? Может, все же вернешься? Дам тебе Земский приказ, будешь с учеником своим, Степкой Проестевым, вдвоем порядок на Руси наводить. Он молодой, горячий, ему твой опыт еще прожить надо, и то если сможет!
Михаил с надеждой посмотрел на Феону. Феона неловко закашлялся, разгладил седеющую бороду и, потупив глаза, тихо произнес, осторожно подбирая нужные слова:
– Стар я, царь-батюшка, для дел государственных, да и устал душой от суеты этого мира. Видать, горя людского наелся по самое горло. Ничего более не хочу.
Видимо, царь ожидал подобный ответ от монаха, поэтому тут же сделал другое предложение:
– Ладно, может, тогда в Чудов монастырь перейдешь? Там как раз книжный хранитель нужен. Будешь в Москве, в Кремле и при книгах!
Феона смущенно улыбнулся, прямо и честно глядя в глаза царю.
– Заманчиво, конечно, государь, но позволь я откажусь. Отпусти меня домой, в обитель. Там хорошо. Там моя душа на месте.
Михаил прикусил нижнюю губу, нахмурился и опять подошел к окну.
– Что же, ты сам решил. Больше я тебя не держу, – холодно произнес он и отвернулся.
Феона в пояс поклонился царской спине и пошел к выходу. Он уже открыл дверь, когда Михаил, не оборачиваясь, спросил его:
– Скажи, Григорий Федорович, зачем Салтыков затеял это душегубство? Что им двигало? Неужели просто любовь?
– Все может быть, – ответил Феона. – Разве не знаешь, государь, любовь лишает человека разума…
Михаил резко повернулся и пристально посмотрел на монаха. Ни один мускул не дрогнул на лице Феоны. Он выдержал этот пронзительный взгляд водянистых глаз, еще раз поклонился царю и вышел из комнаты, закрыв за собою дверь.
Рано утром у Покровских ворот Нового города стояла телега, запряженная вислобрюхим деревенским савраской. В телеге, расслабленно откинувшись на высокую спинку кузова, сидел Маврикий и с наивным восторгом, открыв рот, смотрел в чистое небо, где прямо над ним в безоблачной выси парил большой орел. Недалеко от телеги, на площади перед церковью Дмитрия Солунского, отец Феона прощался с четой Морозовых. Худой и бледный как мел Глеб едва держался на ногах, опираясь на деревянный костыль. Под мышку его поддерживала счастливая Авдотья, не отходившая от мужа ни на шаг, с тех пор как мазь кудесницы Меланьи вернула Глеба к жизни. Молодых людей переполняли чувства, которые они просто не знали как выразить, чтобы показать своему спасителю всю безмерность их благодарности. Их глаза светились восторгом, граничащим с благоговейным поклонением.
– Так, наверное, рождались библейские пророки, – озорно подумал Феона и тут же одернул себя за язык.
– Отче, – взволнованно прохрипел Глеб. – Добрый отче! Все, что у нас есть… все, что у нас будет… только скажите…
Отец Феона не дал Глебу договорить. Улыбаясь, он положил свои ладони им на головы и сказал на прощание:
– Дети мои, не надо лишних слов. Живите и радуйтесь. А коль вспомните меня иной раз добрым словом, то и мне радостно будет…
Полдня спустя по хорошо накатанной дороге от Судиславля до Макарьева деревенская лошадка везла скрипучую телегу с тремя седоками. Старый возница из монастырских работников тихо ворчал на облучке, что надо было оставаться в Судиславле, а не тащиться на ночь глядя в дорогу. Теперь, мол, в лучшем случае до Сорожа добраться, а в худшем в лесу ночевать.
Феона не слушал ворчания старого трудника. Рядом с ним, свернувшись калачиком, спал сном праведника послушник Маврикий. В небе над ним парил круг за кругом большой орел. А день был добрый и обещал хорошее продолжение. Отец Феона откинулся на охапку сена, положенного на дно телеги, сладко потянулся до хруста в суставах и тихо запел старинный церковный распев. И понесся он над лесом и рекой в синее небо, в заоблачные выси, туда, где никто не бывал. Куда долетали только птицы и песни.
С нами Бог! Разумейте, языцы, и покаряйтеся, яко с нами Бог. Услышите до последних земли. Яко с нами Бог…
