И тут глас герцога нарушил краткое затишье. Разозленный государь сыпал приказами, требовал ответов. Насколько же оправданным оказалось его предубеждение относительно маскарада! Он давно знал: что-то подобное может произойти, и сделал все возможное, чтобы предотвратить это. Прямо на месте он объявил все последующие празднества вне закона и призвал к арестам и допросам, пыткам и дознаниям. Реакция была мгновенной — под сводами дворца воцарился суматошный хаос панического бегства.
— Фалиоль! — воззвал голос, что звучал слишком уж ясно во всеобщем безумии толпы, его источник крылся в самом разуме Фалиоля. — У меня есть то, что ты ищешь. Очки здесь, в моей руке, они не утрачены навечно.
Когда Фалиоль повернулся, он увидел лжекороля. Тот стоял неподалеку, не тронутый ярой толпой, и держал в руке очки — так, будто они были срубленной главой поверженного врага. Фалиоль ринулся за самозванцем, но тот оказался быстрее — они стремительно миновали все залы, где некогда цвело празднество, и углубились во дворец. В конце длинного коридора самозванец, сбросив тогу, скрылся за дверьми. Фалиоль влетел следом и очутился в тусклой камере с одним-единственным окном, под которым застыл некто, посмевший насмехаться над ним. Очки все еще были зажаты в пальцах, плотно обтянутых бархатом перчатки. Темные линзы играли бликами в свете зажженных свечей, и глаза Фалиоля тоже горели — безумным, жаждущим ответов огнем.
— Где маг? — громогласно обратился он к беглецу.
— Нет более мага.
— Тогда назовись, прежде чем я низвергну тебя в ад.
— Ты знаешь меня. Зови Чародеем, если угодно.
— Ты убил мага — так же, как и остальных!
— Остальных? Как же ты умудрился пропустить такую пантомиму — свист мечей и шпаг, стук каблуков о плоть? Неужто не слышал ты — явились два адских порождения и стали угрожать благополучию празднующих! Конечно же, я причастен к созданию иллюзии, но ни капли крови на моих руках. Чудовища — ты видел все собственными глазами.
— В их участи узри же свое будущее. Даже Чародей может быть убит.
— Спору нет, но я не думаю, что приму смерть от твоей руки.
— Да как же ты посмел умертвить мага?
— Он сам себя умертвил — из лучших побуждений, уверен. И он сделал это у меня на глазах — как бы в знак протеста. Что до меня — мне, признаться, жаль, что ты так и не узнал меня. Мы ведь встречались прежде — вспомни! Но было то много лет назад, и, сдается мне, стал ты забывчив и слеп в тот миг и час, когда отгородил свои глаза этими двумя кусками мутного стекла. Мага следовало остановить единственно потому, что он убил в тебе безумца — моего безумца. Но припомни — у тебя ведь была и другая жизнь до того, как безумие вобрало тебя без остатка, разве нет? Дурень, дурень, дурачок, безрассудный Фалиоль — неужто не помнишь ты, как стал таким? Неужто не желаешь вспомнить, как был Фалиолем-денди до того дня, как мы встретились на дороге? То был я в образе предсказателя — я дал тебе амулет из оникса, что с той поры овил твою шею серебряной цепью. Трудно поверить, но именно эта безделушка превратила тебя в искусного наемника, чья роль столь пришлась тебе по вкусу. И как же все остальные стали восхищаться тобой — слабак стал мужчиной, легендой, грозой! Как же приятно было им наблюдать обратный процесс — ведь рыцарь пал низко, ведь мечник сошел с ума! Вот такую маленькую драму я вознамерился разыграть — и ты был задуман моим безумцем, Фалиоль, а не легковерным дурачком того мага. Ты должен был стать истинной потерянной душой, облаченной в черное и красное, а не жалким монахом, распевающим тихие псалмы в углу кельи. Неужели ты не понимаешь? Виндж низверг тебя — Виндж перечеркнул все то, что я нарисовал, дабы сделать твою историю трагичной и красочной. Из-за него мне пришлось изменить планы, а планов тех множество — и затрагивают они судьбы каждого. Да, этот твой маг, что дерзнул бороться за свою душу со мной, уверился в том, что может сделать то же для тебя… вини его в смерти двух невинных и в том, что тебе вот-вот предстоит испытать. Ты знаешь, на что я способен. Мы с тобой — не чужаки.
— Я верю тебе, демон. Мы знакомы — ты та самая мерзость, которую описал мне маг-мудрец, то обилие темной силы, что мы не в силах понять — в силах лишь ненавидеть.
— Бедный Фалиоль. Сколь сильно ты заблуждаешься, утверждая, что тот, кто стоит пред тобой, ненавидим. У меня мало врагов — и разве не слышишь ты голоса с улицы, не внимаешь тем рапсодиям, что они распевают? Разве же есть в них ненависть? Даже когда я распинаю и мучаю их, они оправдывают меня. И нет у них большей любви, чем я, — ведь им я даю все, что они желают, пусть даже порой это жалкие крохи. Но я никогда не зайду так далеко, чтобы они пошли против собственного блага. Живы они — жив и я. Все волшебники и герои, все короли и королевы, все святые и мученики — то лишь особые роли, уготованные им в моем действе. От верхов к низам — все они мои дети, и чрез их глаза наблюдаю я собственное величие.
— Но в упор не видишь своего убожества.
— Убожество — это ты, мой дорогой Фалиоль. А для тех, кто увлечен продолжением самих себя в вечность, нет понятия «убожество». Ты носил эти очки слишком долго — и, к моему величайшему разочарованию, многое узрел. Ты видишь меня — в то время как другие не могут; быть может, факт сей и наполняет тебя гордостью — увы, он же знаменует твой конец. Такой рок уготован лишь избранным, вроде тебя… своего рода утешительный приз.
— Ты сказал достаточно.
— Тут ты прав! Мое время бесценно. И все же — я до сих пор не сказал того, ради чего явился… не задал тот самый необходимый вопрос. И ты знаешь, что это за вопрос, не отрицай. Он мучил тебя в тех безумных снах, что я насылал. Вопрос, который ты боялся услышать, и ответа на который страшился еще более.
— Дьявол!
— Каков же лик души, чье тело — мир?
— Это не лик! Это всего лишь…
— Да, у души мира есть лик, Фалиоль. И теперь ты видишь его. — С этими словами лжекороль сбросил маску с лица. — Но зачем же отводить взор, мой друг? Почему же ты пал на колени? Разве не по душе тебе то зрелище, что я дарую? Мог ли ты хоть когда-то вообразить, что твое существование придет к столь грандиозному финалу? Твои очки более не спасут тебя. Они всего лишь стекло — смотри, с какой легкостью крушит их моя подошва, как разлетаются осколки по мраморному полу. Никаких больше очков, Фалиоль. И, сдается мне, никакого больше Фалиоля. Понимаешь ли ты, что я хочу донести до тебя сейчас, шут? Что можешь сказать по этому поводу? Ничего? Каким страшным должно быть твое безумие, коль скоро оно сделало тебя столь грубым. Но взгляни — даже если ты не желаешь подобной участи, мои подручные сопроводят тебя обратно на праздник, туда, где место всякому шуту. Будь готов смешить легион моих обожателей, или я накажу тебя. Да, я все еще в силах наказать тебя, Фалиоль! Смертный может быть наказан в любой момент, заруби это себе на носу. Я буду следить за тобой. Я всегда за всеми слежу. Посему — до новых встреч, скоморох.
Стражи со стеклянными глазами взяли Фалиоля под руки, выволокли из дворца и швырнули на откуп толпе, буйствующей на улицах Сольдори. И она обрадовалась безумному шуту — они подняли его звенящее колокольцами тело на руки, стали трясти, как игрушку, понесли прочь. В своем стремлении заставить тишину утихнуть навечно, люди Сольдори радовались любым звукам — даже тем жалким стонам, что еще мог издавать несчастный шут, чьи глаза, устремленные в ночь цвета оникса, лишились даже проблеска разума.
