Но часы шли, и чаяния угасали. Герцог — в сущности, человек простой, в чем-то даже скучный, — не стал брать на себя инициативу и раскрывать возможности маскарада в полную силу; и, словно нутром осознавая опасность подобной перспективы, он сдерживал буйство других, ненароком заставлял их отклоняться от бурно раскручивающегося курса ночи, — и голоса гуляк теряли мощь, начиная звучать так, будто беседы и обмен сплетнями были делом в высшей степени утомительным для них. Даже вид шута, в чьих глазах в прорезях маски плескалась тьма, не доставлял особого удовольствия этому угрюмому собранию.
Сопровождал шута, не стремящегося развлекать публику, величавый рыцарь в сияющих злато-голубых доспехах со Святым Распятием на груди. Лицо его скрывала белая шелковая маска стерильно-благородного образа. Странный дуэт миновал одну за другой залы дворца, словно в поисках чего-то. Рыцарь зримо нервничал, его рука то и дело тянулась к мечу на боку, он оглядывался, с пугливой настороженностью обозревая странный мир вокруг него. Шут же, напротив, был всецело сосредоточен и методичен, и у него на то была веская причина. В отличие от рыцаря он ведал, что цель их не столь сложна, коль скоро сам Виндж готов был способствовать ей. Виндж, коего рыцарь нарек Чародеем, был всего лишь тем самым измотанным жизнью мудрецом в образе злокозненного старца. Фалиолю не составит труда помочь Стрельдоне сбежать из Сольдори. Героизм не был целью Фалиоля — он лишь хотел помочь магу сломить герцога. Алхимические преображения, коих взалкал правитель, будут иметь место — пусть и не совсем в той форме, в каковой обещано. Источники богатства герцога и его зловещего протеже вскорости, согласно плану мага, претерпят обратную трансформацию — и превратятся в ничто. И тогда его работа в Сольдори будет завершена — в тот самый миг, когда он, Фалиоль, свершит предписанное.
Рыцарь и шут помедлили перед арочным проходом в самую последнюю, самую уединенную бальную залу. Потянув рыцаря за золоченый рукав, шут вытянул свою остроносую любопытную голову в сторону выряженной пары в дальнем углу. Та изображала монархов минувших времен — короля и королеву в древних тогах, с палантинами и коронами о множестве пиков.
— Как ты можешь быть столь уверен в том, что они — именно те, кто нам нужен? — прошептал рыцарь, склонившись к буффону.
— Поди к ней — и возьми за руку. Тогда убедишься сам. Но не говори ничего, покуда вы не покинете замок и не обретете свободу.
— А вдруг Чародей прикинулся королем? — возразил рыцарь. — Ему не составит труда разделаться с нами обоими.
— Делай так, как я говорю, пусть даже всего я сказать тебе не могу. Сейчас ты узришь, как я поприветствую короля и буду сопровождать его в качестве личного шута. Верь мне, когда я говорю, что он — не Чародей, не тот, кто творит все возможное в этом мире против сил, которые никогда не станут преодолимы. Он действовал в твоих интересах еще до того, как ты вкусил горечь бед. Поверь мне — все будет хорошо.
— Верю тебе, — ответствовал рыцарь, заправляя в пояс шута шелковый кошель, в два раза превышающий по объемам тот, первый, врученный ранее.
Фалиоль, впрочем, уже не заботился о награде.
Они разделились и слились с бормочущей толпой. Шут первым достиг цели. Со стороны казалось, что он прошептал несколько слов королю на ухо — и вдруг снова стал паясничать, творить ужимки и прыжки пред чинным правителем. Рыцарь склонился пред королевой и затем без промедления увлек ее за собой в соседнюю залу. И пусть маска не позволяла узреть истинное выражение его лица, та манера, с коей королева возложила руку ему на плечо, однозначно указывала на то, что ей ведомо, кто сокрыт под маскарадной личиной. Когда они исчезли, шут перестал паясничать и встал вплотную к застывшему статуей королю.
— Я слежу за людьми герцога кругом — они могут следить за нами, мудрец.
— А я вижу, что наши юные сердца нашли свой путь сквозь чащу леса, — ответствовал лжемонарх — и вдруг резко зашагал прочь.
Но ведь это не входит в твой план, подумал Фалиоль. И голос лжекороля — разве могла эта нахальная нотка закрасться в велеречивый тон мудрого мага? Взглядом шут попытался достать самозванца, но тот стремительно исчез средь толпы. Фалиоль сорвался с места — и тут странное смятение в другой части зала заставило толпу со всех сторон роптать и причитать. Казалось, наконец-то произошло что-то неслыханное — пусть оно и не обрадовало никого из тех, кто надеялся на уникальное событие в ту карнавальную ночь.
Произошло нечто ужасное — нечто, начавшееся как безвинная выходка или же первоначально воспринятое таковою. Никто точно не ведал, как такое могло произойти, но вдруг посреди самой оживленной залы торжества объявились они — двое участников маскарада, что умудрились, пока никто не наблюдал за ними, обрядиться в костюмы, чей вид выходил далеко за рамки самых ужасных кошмаров, засвидетельствованных ранее на дворцовых собраниях. Кто-то позже утверждал, что более всего они напоминали гигантских пиявок или червей, ибо не шествовали вертикально, а корчились по полу, будто бы не имея в теле костей. Другие говорили, что ужасные костюмы обладали множеством крохотных ножек, что уподобляло их скорее кивсякам или многосвязам. Но нашлись и такие, что сочли пришельцев не ряжеными, а демонами — тварями по своей природе бесчеловечными, ощерившимися множеством когтей, рептильных жал, змеиных рыл. Чем бы ни были эти существа, один их вид поверг толпу в невиданную панику — и без оглядки на мораль и благочестие празднующие накинулись на них и разорвали, растоптали, расчленили возмутителей спокойствия, движимые неосмысленным отвращением ко всем их зримым проявлениям.
Увы, когда делать что-то было уже поздно, открылась страшная правда — то не адские твари были растерзаны и раздавлены, то были лишь двое простых ряженых. Королева и ее рыцарь возлежали в луже крови, разлившейся поперек сложных орнаментов дворцового пола, и их тела, вопреки их страхам о насильственном разделении, ныне были практически неотличимы друг от друга.
Отбросив шутовскую маску, Фалиоль прорвался к месту трагедии — дабы узреть все собственными помраченными глазами. Ужасное зрелище — но все еще не столь сильное, чтобы пробудить в нем угасшую ярость. Ибо образ, увиденный им, мгновенно занял место в неразмыкаемом, беспрерывном потоке адской эйдолы, что являла собой Аниму Мунди — однообразный гобелен беспрерывно ужасных образов, выраженных посредством всех имеющихся оттенков серого. Посему нынешний кошмар был ни более, ни менее зловещ в глазах Фалиоля, чем любое другое зрелище, что мог предложить ему мир.
— Взгляни еще раз, Фа-фа-фалиоль, — произнес голос за его спиной, а чья-то сильная нога, обутая в ботинок, толкнула его ближе к бойне.
Но почему все стало вдруг столь ярким, хотя минуту назад не имело цвета? Почему фрагменты изуродованной плоти вдруг налились таким блеском? И почему столь отстранен был Фалиоль — от этих алых форм, от их незавидной судьбы? Ему было поручено спасти их, но он ничего не смог сделать. Его мысли теперь метались по малиновым коридорам сознания, безумно выискивая хоть какое-нибудь решение, но на каждом шагу утыкаясь в тупики, не в силах противиться чему-то недвижимому и невозможному. Он прижал руки к лицу, надеясь ослепить себя. Но ничего не исчезло — ничего, кроме его злосчастных очков.
