На здании нидерландского социального государства, возведенном в 50-е и 60-е годы и украшенном, как короной, законом о нетрудоспособности, с 70-х годов стали обнаруживаться серьезные трещины. Ведь система была построена с учетом общественных реалий 50-х годов: стабильная семья, где мужчина был кормильцем, долгая трудовая жизнь, надежные рабочие места с полным рабочим днем, чувство ответственности каждого отдельного человека перед обществом. Через два десятилетия действительность выглядела уже совершенно иначе. Из-за множества разводов быстро росло число одиноких матерей или отцов, волшебным словом в мире труда стало «флексибильность» (то есть изменчивость выполняемых функций), а тех, кому не удавалось соответствовать духу времени, выталкивали на обочину жизни. Система социального обеспечения, за исключением закона о нетрудоспособности, была в первую очередь нацелена на то, чтобы оказывать помощь при временных неприятностях — потере работы или болезни; теперь же ее задачей должно было стать смягчение длительных социальных воздействий таких явлений, как волна разводов, автоматизация и «флексибилизация». Хотя нидерландцы в общем отличались завидным здоровьем, почти миллион граждан страны жили на пособие по профессиональной инвалидности в рамках закона о нетрудоспособности, что является необычно высоким показателем по сравнению с другими странами.
С гордыми символами экономического чуда дело тоже обстояло плохо: крупные корабельные верфи закрывались, «Фоккер» обанкротился, «Хоохофенс» и «Энкалон» растворились в туманных конгломератах фирм. Деньги за газ еще некоторое время спасали ситуацию, ориентированная на достижение согласия польдерная модель вновь оказалась востребованной, когда работодатели и профсоюзы в 1982 году заключили «Соглашение Вассенаара» относительно сдерживания заработной платы, но в привязке к сокращению рабочего времени, что привело к уменьшению безработицы. Но в сентябре 1990 года тогдашний премьер-министр Рююд Любберс, указывая на статистические данные по трудопотерям вследствие болезней, утраты трудоспособности, безработицы и неучастия в трудовой деятельности, заявил, что Нидерланды больны. «Наша страна настолько больна, что можно говорить о новом “социальном вопросе”, и необходимо подчеркнуть: одни политики не смогут справиться с этой проблемой».
С тем лее единодушием, с каким создавали социальную систему, теперь принялись ее санировать. Размеры пособий уменьшались, требования к претендентам на них становились все строже. Правда, на верхних этажах бизнеса уже не принимали участия в игре, и это не в последнюю очередь относилось также к приватизированным к тому времени социальным учреждениям, корпорациям жилищного строительства и другим составным частям общественного сектора. На управленческом уровне стало обычным делом повышать свое жалованье до таких огромных сумм, которые не могли находиться ни в каком соотношении с реальными достижениями. Внутри элиты возникла новая, вороватая каста, образ действий которой напоминал о безобразиях городских регентов XVIII века.
Социальное доверие, традиционное связующее средство нидерландского общества, при котором был возможен лозунг 50-х годов «Затянуть ремни!» и даже такие компромиссы, как «Соглашение Вассенаара», трещало по швам. Общественное мнение искало и находило необходимых козлов отпущения: «дармоедов» и «растратчиков», иностранцев и вообще сограждан, получающих пособия. Два известных телевизионных юмориста, прикинувшись представителями гаагского преступного мира, основали шутовскую Антипартию («партия для всех нидерландцев, которые больше не выносят Нидерландов») под такими лозунгами, как «Долой дебаты — все богаты!» и «Все вместе за наше собственное!». Но им пришлось спешно свернуть программу, когда они заметили, что их плоский популизм, задумывавшийся как насмешка над демагогией некоторых реально существующих партий, вдруг с пугающей быстротой стал популярен.
Мечты о Нидерландах в роли страны образцовой морали, способной указывать путь другим, вдребезги разбились в этот период о европейские реалии. Проект договора для основания в значительной мере федералистского Европейского союза, разработанный под председательством Нидерландов, 30 сентября 1991 года был отвергнут почти всеми другими государствами — членами ЕС. Проект пришлось переделать, от большинства высоких целей отказаться, чтобы 7 февраля 1992 года мог быть наконец подписан сильно ужатый Маастрихтский договор.
Международный престиж: Нидерландов особенно пострадал в связи с событиями в Боснии в июле 1995 года, когда в мусульманском анклаве Сребреница было убито почти 8 тысяч боснийских граждан. Снова идеализм и самодовольство нидерландцев столкнулись с суровой действительностью за пределами их собственного маленького мира, на этот раз с кровавыми последствиями. Нидерландские военнослужащие подразделения «голубых касок» должны были обеспечить безопасность 40 тысяч жителей в зоне защиты. Но их контингент численностью 600 человек — только часть боевого подразделения — был слишком мал для такого задания (он не располагал тяжелым вооружением; кроме того, сначала отсутствовала запрошенная поддержка с воздуха, а затем, после первой атаки бомбардировщиков на сербские танки, она была быстро прекращена, чтобы не поставить в опасное положение солдат «голубых касок», взятых сербами в заложники). Когда сербы захватили город, нидерландцам оставалось только бессильно наблюдать, как мужчин и юношей постарше разлучают с женами и детьми. Позже выяснилось, что почти все вывезенные мужчины-боснийцы подверглись уничтожению в прилегающих горах.
В то время как сербы готовили бойню, неумелый командир нидерландского батальона перед сербскими камерами чокался с генералом Радко Младичем. Спустя десять дней после трагедии он назвал генерала «профессионалом, который хорошо знает свое дело». Под заголовками типа «Тост за свободу» нидерландские газеты публиковали фотографии весело танцующих «миротворцев», которых сербы пригласили на прощальную вечеринку. Только семь лет спустя закончилось официальное расследование в Нидерландах. После опубликования его результатов тогдашний кабинет Кока ушел в отставку.
Грозящий палец вдовы Пеле еще долго оставался поднятым. Когда в 1993 году в Золингене[18] в результате поджога правыми экстремистами дома, заселенного турецкими иммигрантами, погибли две женщины и три девочки, радиостанция Хилферсюма организовала акцию протеста: более миллиона нидерландцев послали открытки с подписью «Я взбешен» федеральному канцлеру Колю. А в 2000 году многие высказывали осуждение королеве Беатрикс, которая провела зимний отпуск в Австрии Йорга Хайдера[19].
В 2004 году запылали мечети и в Нидерландах, а политика в отношении убежищ и иммиграции со стороны нидерландского правительства наверняка получила бы одобрение господина Хайдера.
10. Страна в поисках новых путей
«Была однажды страна, которая называла себя страной-поводырем. Сами люди, которые в ней жили, думали, что они показывают пример всему миру своей добродетельной жизнью, своим порядком и аккуратностью, своим богатством. Остальной мир тоже в это верил, иностранцы приезжали посмотреть, как эта страна со всем справляется, а затем появлялись восторженные или даже завистливые статьи. Но однажды попросил слова бойкий на язык человек, который объяснил, что страна-поводырь — это большой свинарник и что только тогда, когда он станет премьер-министром, можно будет навести настоящий порядок. Его убили. Затем почти треть населения проголосовала за его партию. Так к власти пришли люди, которых набрали в “Трехгрошовой опере”. Они также исчезли. Новая предводительница страны-поводыря проповедовала нормы и ценности. Впоследствии было больше проклятий, ругани, оскорблений, увечий, плевков и драк, чем за все время после иконоборчества. “Это наше право!” — кричали поводыри, убежденные в том, что именно сейчас они действительно сражаются за свободу…»
