Иногда Утрилло надоедала опека, и если от него прятали вино, он убегал в бистро ближайших предместий — Сен-Дени и Сент-Уан, уверенный, что никто не станет его искать. Не раскрывая места пребывания, на «бывшие» квартиры он посылал насмешливые открытки: «А я не пьян» или «Выпил всего стаканчик».
Но погуляв так несколько дней, он возвращался к папаше Гэю, покорный, грязный, обтрепанный и отлично исполнял роль блудного сына. Он клялся, что больше этого не повторится, его прощали, и несколько дней, а то и недель он вел себя спокойно и работал — для оплаты своего пансиона.
Как и Мари Визьер, и другие кабатчики Холма, Цезарь Гэй быстро понял, что «мазня» Утрилло приносит хорошие деньги, а со временем может принести и еще больше. Входя в роль маклера, он увешал стены «Закусочной» пейзажами своего постояльца — хитрый способ получать плату за пансион. Логически рассуждая, он решил, что в конце-то концов, если у «господина Мориса», этого «заики», получается, то получится и у него. Он купил кисть, краски и попросил Мориса давать ему уроки. Польщенный Утрилло серьезно отнесся к своим новым обязанностям, исправлял работы хозяина и даже ставил отметки: «Хорошо, хорошо, посредственно… Поздравляю моего лучшего ученика папашу Гэя».
Папаша Гэй не так уж плохо рассчитал: он не был лишен таланта и, следуя советам Утрилло, не догадывавшегося о его намерениях, начал изображать монмартрские пейзажи «в манере такого-то», «почти в шутку», как говаривали в мастерских. В 1954 году на выставке подделок, организованной в Большом Дворце при помощи сыскной полиции, фигурировали и картины папаши Гэя.
Гостиницы для потерпевших крушениеУгнетающее впечатление производили не только рестораны и бистро, но в большей степени гостиницы Холма. Чаще всего это были комнаты, сдаваемые владельцами бистро, пропитавшиеся запахом клопов и плохо вымытых ночных горшков. В книге «Пейзажи и персонажи»[40] Вламинк с отвращением вспоминает о влажных стенах в пятнах плесени, отстающих обоях, серых, грязноватых простынях, выщербленных умывальниках. Тут пахло нищетой, дешевой ночлежкой и позорными болезнями.
В этих бистро-гостиницах брали по франку за ночь. Бедняки с Холма иногда снимали здесь комнаты с мебелью, но без окон, платя четыре франка в неделю; им разрешалось варить суп на керосинке.
Одна из таких гостиниц «Пуарье» («Грушевое дерево»), выросшая на месте танцевальной площадки, находилась как раз напротив «Бато-Лавуар».
Под грозным присмотром хозяйки мадам Эскафье в разное время здесь жили и Мак-Орлан в пору своей отчаянной бедности, и Куртелин, и Жорж Бренденбург, и Жорж Дэле, и Жюль Депаки, и Шодуа, математик и пианист, и самая яркая личность Холма — Модильяни… Мадам Эскафье, эта «Безумная с Монмартра» (вспомним «Безумную из Шайо» Жироду), являла собой устрашающий пример добродетели. Она считала себя обязанной следить за поведением постояльцев. К Жюлю Депаки, пригласившему к себе даму, она ворвалась среди ночи с бигуди на голове и. ткнув пальцем в красотку с бульвара Рошешуар, разгневанно изрекла: «Вон отсюда, девка!» Не помогли никакие уговоры. На следующий день добряк Жюль смущенно жаловался в бистро: «В результате девица получила мои денежки, а я не успел к ней даже прикоснуться!»
Гостиница «Пуарье» исчезла, уступив место современному зданию. А исчезла она в результате взрыва. Отчаявшиеся влюбленные решили покончить с собой, открыв газ. Впадая в забытье, мужчина захотел выкурить последнюю сигарету, тут и раздался взрыв.
Бускара, владелец бистро на площади Тертр, тоже сдавал комнаты своим постоянным клиентам. Кажется, хуже «Пуарье» быть ничего не могло, но его комнаты были еще ужаснее, чем у мадам Эскафье. Выгнанный из «Пуарье» Модильяни перешел сюда и чуть не погиб, когда с потолка обвалился кусок штукатурки.
Бускара, высоченный дылда в фартуке официанта и черной кепочке из тика, смахивал на церковного сторожа из Сакре-Кёр. Этот крутой овернец знал, что Модильяни всегда без денег, и заранее прятал его краски и кисти, чтобы тот не улизнул, не расплатившись. Но после этого несчастного случая Бускара распрощался с ним, не взяв платы, вернув все его причиндалы: он опасался, как бы Модильяни не пожаловался в полицию и не возникли неприятности. Он предпочел потерять несколько франков, но не ремонтировать комнаты.
В тот момент у Модильяни не было ни су. Он пришел ночью на вокзал Сен-Лазар и улегся на скамейку в зале ожидания. Служащие приняли его за бродягу и, сжалившись, не выгнали до утра.
Глава девятая
ТОРГОВЦЫ И СПЕКУЛЯНТЫ
С 1900 по 1907 год Пикассо, чтобы выжить, пришлось «повисеть на крючке» у торговцев картинами. Настоящих посредников, кроме Берты Вейл, на Монмартре не было; на самом Холме их вообще не водилось, а возле площади Пигаль располагались торговцы старинными вещами, столяры, изготовлявшие рамы, продавцы красок, и все они обычно соглашались выставлять у себя картины. Ведь художники довольно часто расплачивались с ними картинами.
В рассказах о преуспевающих живописцах встречаются имена этих экзотических персонажей: папаша Сулье, продававший ткани для матрасов и постельных принадлежностей; Анзоли, Тома, Лепутр, Либод и, конечно, Берта Вейл — птица совсем другого полета. Среди тех, кто торговал картинами монмартрских художников, следует также упомянуть Кловиса Саго, владельца галереи на улице Лафитт. Он вел дела только с художниками Холма, и его постоянно видели на улочках деревни, когда он обходил мастерские.
В конце XIX века художники любили селиться на Монмартре еще и потому, что рядом оказывалась улица Лафитт. Достаточно было спуститься вниз по улице де Мартир, и вы уже попадали на единственную по тем временам «толкучку», где выставлялись картины. Отнюдь не все торговцы принимали на продажу авангардистские работы, но здесь, как и на улице Лепелетье, располагались Дюран Рюэль, Бернхейм и Жорж Пети, преданные импрессионистам; Ле Барк де Бутвиль, увлекшийся неоимпрессионистами и набидами; Тампелэр, Дио и Жерар, поклонники Барбизонской школы и академической живописи; Беве, чьи витрины, уставленные розами Мадлены Лемэр, напоминали витрины цветочного магазина, и, наконец, Воллар, выставлявший Сезанна, Гогена, Ренуара, Ван Гога. Улицы Лафитт и Монмартр походили на сообщающиеся сосуды: тамошние галереи наряду с Осенним салоном и Салоном «независимых» были единственным местом, где свободные художники могли показать свои картины и посмотреть работы коллег.
Берта Вейл, волшебное чутье на таланты
Пикассо познакомился с Бертой Вейл через Маньяка во время первого приезда в Париж. Она являлась одной из самых оригинальных личностей картинного бизнеса; ныне ее, как Воллара, Канвейлера и Поля Гийома, причисляют к открывателям искусства XX века. К моменту знакомства с Пикассо она только что открыла свою первую галерею — крохотный магазинчик в доме 25 по улице Виктора Массе, недалеко от того дома, где жил Дега. У этого ярого антисемита, до глубины души возмущенного таким соседством, глаза наливались кровью, когда он проходил мимо ее галереи. Но та, которую Дюфи назовет «Сокровищем», оставалась абсолютно равнодушной. Невысокая, простенькая женщина неопределенного возраста, в сильных, с толстыми линзами очках Берта Вейл имела весьма непривлекательный вид. Бледная, с поджатыми губами, в бесформенной одежде, она одновременно напоминала церковную прислугу и учительницу, только что обуздавшую свой класс. Самым неприятным был ее голос — резкий, с насмешливыми мальчишескими интонациями, очень подходящий ее сердитому нраву Характер Берты отразился и в ее мемуарах, названных «Оплеуха!» («Pan dans oeil!»), настоящий веселенький коктейль из уксуса, купороса и кайенского перца. Она только что приехала из Эльзаса и училась коммерческим хитростям у антиквара, а когда тот умер, Берта Вейл заняла у его вдовы 375 франков и открыла свое дело. Сначала она выставляла старинные вещи, серебро, миниатюрные изделия, приносимые ей на хранение, а потом начала продавать литографии Домье, Тулуз-Лотрека, Одилона Редона. По совету Маньяка и Дюфи она решила заняться работами молодых художников авангарда.
