— Мне кажется, мадемуазель, — говорит она, принимая элегантную позу и словно бы устанавливая непреодолимую дистанцию между собою и бортпроводницей, — что вы чересчур переоцениваете заботы, которые вам положено проявлять по отношению к нам. Мы не нуждаемся ни в няньке, ни в наставнице; самое большее, что нам нужно, — это официантка.
Я доволен реакцией бортпроводницы: ни взгляда, ни слова. Что до Карамана, он держится так, будто ничего не слышал — завуалированная дерзость, свойственная дипломатам.
— Мадемуазель, — говорит он, — вы сказали нам или слишком много, или слишком мало. Отступать теперь некуда, мы ждём от вас фактов.
— Хорошо, — со вздохом говорит бортпроводница. — Так вот, когда ассистентка меня обыскала, она забрала у меня электрический фонарик.
— Тот, которым в темноте воспользовался индус, чтобы осветить… инициативу мистера Христопулоса?
— Да.
— И это всё?
Бортпроводница молчит.
— И это всё? — повторяет Караман.
— Нет. Он забрал у меня и ключ.
— Какой ключ? — рычит Блаватский, прежде чем Караман успевает открыть рот.
— Ключ, на который запирается стенной шкаф, куда я спрятала паспорта и деньги…
— Чёрт побери! — восклицает Блаватский, отстегивая ремень и с поразительной резвостью вскакивая на ноги. — Пойдёмте, мадемуазель! Вы покажете мне этот шкаф!
Он устремляется к galley, бортпроводница идёт за ним. Через две секунды он снова появляется в салоне, и в его очках отражается яркий электрический свет. Он поворачивается к нам и с мрачным видом, в котором, однако, проглядывает удовольствие оттого, что ему удалось наконец добиться решающего успеха в расследовании, говорит:
— Стенной шкаф пуст. Они всё похитили.
Смятение в салоне достигает предела. Раздаются яростные выкрики и сетования, сопровождаемые ужасающей толкотнёй. Дело в том, что надписи на световых табло уже не горят, температура в салоне снова стала нормальной, путешественников бросило от гнева и отчаянья в жар, они принимаются стаскивать с себя пальто, и по закону стадности всё это происходит одновременно и со взаимными упреками. Салон охвачен несусветной сумятицей, звучат проклятия на многих языках и язвительные замечания в адрес соседа, и то здесь, то там вспыхивают перепалки уже совершенно ребяческого свойства по поводу того, кому где положить пальто. Все эти разногласия, которые в последующие часы будут ещё больше нарастать, являют собою, должно быть, следствие усталости, бессонницы, резких перепадов температуры, всевозможных моральных стрессов, из которых последний, не будучи самым тяжёлым, отозвался так остро лишь потому, что обрушился на нас после всех остальных.
Что касается меня, утрата паспорта, денег и чеков меня угнетает гораздо сильнее, чем она того стоит, если смотреть на вещи здраво. Ибо, в конце концов, паспорт можно получить новый, да и денег с собой я взял не так уж много. Но как же тогда объяснить, что, утратив дорожные чеки и десять банкнотов по сто французских франков, я чувствую себя так, будто лишился всех земных благ? И, главное, как объяснить охватившее меня тяжкое, в высшей степени неприятное чувство, что, утратив паспорт, я потерял свою личность?
Я не пытаюсь разобраться в этом своём умонастроении. Я просто его констатирую. И в конечном счёте оно не так уж и нелепо, ибо с той минуты, как вы больше не можете доказать другим, кто вы такой, вы становитесь безликой единицей среди миллионов подобных же единиц. Обезличенность неведомо почему с головокружительной быстротой приближает вас к смерти, вы словно уподобляетесь всем тем покойникам, что лежат на старых кладбищах и чьи имена давно стерлись с могильных плит.
В то время как я предаюсь этим размышлениям, я замечаю, что по направлению к galley (как любит говорить бортпроводница) тянется нелепая цепочка людей, которые хотят собственными глазами, после Блаватского, удостовериться в том, что стенной шкаф и в самом деле пуст и что наши деньги и паспорта не засунуты по ошибке в какое-то другое место. Самые остервенелые в этих розысках — Христопулос и мадам Эдмонд; красные от гнева и злости, они шарят по всем углам тесной маленькой кухни. Мне слышно, как они всё время переговариваются между собой тихими голосами. Что именно они говорят, я разобрать не могу, но после всех этих шушуканий их ярость доходит до пароксизма; вернувшись на свои места, они бросают на бортпроводницу злобные взгляды, Христопулос по-гречески что-то бурчит в свои пышные чёрные усы, а мадам Эдмонд внезапно разражается бранью, завершая свои оскорбления следующим пассажем.
— Грязная потаскуха! — вопит она, безбожно грассируя. — Ты с самого начала знала, что они всё у нас сперли!
— С начала чего? — спрашивает Робби и кладёт свою узкую руку на могучую руку мадам Эдмонд, в то время как я устремляю на неё исполненный бешенства взгляд.
Но моя разъярённая рожа не производит на неё ни малейшего впечатления — не в пример вмешательству Робби, на которого, мгновенно прервав свои инвективы[25], она, как завороженная, обращает ласковый взор.
— Минутку, минутку! — тотчас говорит Блаватский, который, однажды забрав лидерство в свои руки, уже не намерен его выпускать. — Не время сейчас раздражаться! Будем действовать по порядку. Мадемуазель, когда индуска забрала у вас ключ, она открыла при вас шкаф, где были заперты паспорта и деньги?
— Нет, — устало говорит бортпроводница.
— Но, однако, вы поняли, что она это сделает, как только отправит вас обратно на место?
— Да, я об этом подумала, — говорит бортпроводница. — Иначе зачем же ей было брать ключ?
Сложив руки на коленях, она отвечает вежливо и внятно, но при этом довольно равнодушно, словно вопросы, которые ей задают, считает ненужными и пустыми.
— Значит, вернувшись на своё место, вы пришли к выводу, что индуска собирается всё заграбастать?
— Да, именно к такому выводу я пришла, — отвечает бортпроводница.
— И тем не менее вы ничего не сказали! — говорит с осуждением Блаватский.
Бортпроводница слегка пожимает плечами, затем, разведя на коленях руки, поворачивает их ладонями вверх, будто демонстрируя очевидность.
— Какая была бы польза от того, что я бы вас предупредила? Они были вооружены.
Блаватский моргает за стёклами очков.
— А после того как индус покинул самолёт, вы не подумали о том, что надо проверить содержимое шкафа?
— Нет, — отвечает бортпроводница.
— Вы нелюбопытны, — безапелляционным тоном изрекает Блаватский.
Бортпроводница безмятежно глядит на него зелёными глазами.
— Но ведь в эту минуту я уже знала, что шкаф пуст.
— Ах, вы уже знали! — восклицает Блаватский с торжествующим видом, как будто поймал её в ловушку. — И откуда же вы это знали?
