Диму Стрепетова ещё раньше раскусил старший брат Лены Николай Окладников, который, видно, углядел в Диме что-то от самого себя, и, выпивая за ужином, настойчиво повторял сестре: «Не верь и не поддавайся ему. Он давит на жалость, а ты не жалей. Он никогда ничего с собой не сделает. А вот с тобой — может». Потом предлагал: «Хочешь, я ему рога пообломаю?» Лена не хотела. К тому времени она уже не была близка с братом (рада бы, но после ухода отца Николай свернул с катушек и пошёл по дорожке лихого молодца, даром что был в силе и умел драться, и это впоследствии привело его в тюрьму, где он и сгинул, захлопнув Ленину душу — тогда казалось, что навсегда, — и превратив за несколько лет мать из сильной и красивой поморки в молчаливую, глубоко ушедшую в себя немолодую женщину.
Так продолжалось до памятного знакомства с Шажковым в коридоре перед дверью кафедры политологии, которое изменило её жизнь и открыло для неё новый мир.
Валя слушал Лену Окладникову и думал, сколько же успевают пережить люди уже в юности. В несколько спрессованных лет вкладывается опыт любви и ненависти, собственного и чужого предательства, безмерного отчаяния и безудержного оптимизма, силы и слабости. Надо же, бил её, а она пыталась загладить вину. Он с жалостью наблюдал за Леной, которая рассказывала всё это, сидя за кухонным столом, и дрожала. Отхлёбывала чай и проливала на клеёнку, тут же вытирая салфеточкой. Валентину хотелось снять ношу с её хрупких плеч, обнять и сказать волшебное слово, которое освободило бы её душу от чувства вины, груза чужих гадостей и собственных ошибок. Но что-то мешало ему. Ему казалось, что не всё ещё сказано, не всё ещё понято и не всё ещё прочувствовано вместе. Шажкова очень задел рассказ Лены, о том, что её бил собственный парень, и он спросил прямо и не слишком тактично:
— А что женщина чувствует, когда мужчина её бьёт?
— Что женщина чувствует, я знаю, — вздохнув, как показалось, с облегчением, ответила Лена, — а вот что при этом чувствует мужчина?
— Не представляю себе. Я не пробовал. Но думаю, что он должен чувствовать презрение или равнодушие.
— Ужас! Ведь женщина при этом может чувствовать любовь.
— Ты, что, чувствовала любовь, когда тебя били?
— Нет, я не мазохистка. Но я понимаю, что можно чувствовать и любовь.
— Да ну вас, — в сердцах сказал Шажков, — так и будут вас тогда бить, а вы будете чувствовать любовь. И поделом вам.
Что-то ещё не давало Валентину одним великодушным и ожидаемым, крайне уместным уже жестом прекратить рассказ Лены, саморазоблачительный и раздевающий её до исподнего, а с ним прекратить и Ленины мучения, явственно отражавшиеся на её бледном, переменчивом лице. Шажков задал, наконец, вопрос, который более всего волновал его сейчас:
— Когда ты ездила теперь в Боровичи, ты встречалась с ним?
— Да, встречалась. Только чтобы сказать ему, что у нас с ним всё кончено, что у меня есть ты и что я хочу строить свою жизнь с тобой.
— А он что?
— Да ничего.
— Согласился?
Лена с еле сдерживаемой досадой, коротко глянув в глаза Шажкову, сказала: «Нет, не согласился. Но это не имеет значения». У Вали стало отлегать от сердца. Но Лена не могла успокоиться и, теребя салфеточку и трогая Валю за руку, как в горячке, быстро-быстро говорила: «Я ведь наобум это ему сказала, понимаешь? Что буду строить свою жизнь с тобой. Ты же ничего такого мне не обещал и не говорил, как мы будем жить, будем ли мы дальше жить вместе».
— Я давал повод усомниться в этом?
— Нет, не давал. Но почему не сказать? Мне это говорили много случайных, пустых людей, а самый близкий мне человек не может сказать! Извини… Я не права.
— Нет, ты абсолютно права, — Шажков невольно повысил голос. — Я тебе сейчас говорю: мы будем, мы будем жить вместе до конца. Я просто не умею так быстро. Ещё полгода не прошло, как мы познакомились.
— Я понимаю, извини. Я не вправе требовать. Но я хочу, чтобы ты знал: я свободна. И я готова идти с тобой до конца.
— Я очень, очень счастлив это слышать.
— А ты свободен?
— Да. Это произошло даже раньше, чем у тебя. Весной (я тебе не сказал) у меня был концерт в клубе на Сенной.
— Я знаю.
— Да? Откуда?
— Из интернета. Там и запись концерта выложена. Очень здорово. А ты разве не видел?
— Видел. Один раз. Я там не совсем презентабельно выгляжу.
— Ничего. И что, ты освободился?
— Да. Я и раньше был свободен, честно говоря. Я к тебе уже свободным пришёл. А после концерта я совсем расстался с прошлым.
— Совсем или не совсем, мне не важно. Я тебя люблю таким, как ты есть. И о другом не мечтаю.
Этот разговор почти успокоил Валентина, а совместная работа со студентами почти вернула ему душевное равновесие. Но всё-таки только почти. Он уже не мог быть прежним наивным и счастливым влюблённым и смотрел на окружающее почти исключительно в одном ракурсе: мозг упрямо сортировал поступавшую информацию с точки зрения свидетельства (или отсутствия такового) неверности Лены (не в физиологическом даже, а каком-то метафизическом смысле).
Раньше он любил наблюдать за Леной со стороны, любуясь и отмечая в ней новые чёрточки. Теперь он наблюдал, чтобы убедиться в том, что не появилось новых чёрточек, которые могли бы свидетельствовать о продолжающихся отношениях с «хахалем». Шажков умом понимал абсурдность ситуации, но ничего сделать не мог. Ему, например, казалось, что Лена стала меньше улыбаться и часто выглядела озабоченной и даже расстроенной. Не связано ли это с очередным телефонным звонком из Боровичей, или письмом, или смс-кой?
Один раз Шажков на миг почувствовал, что всё прошло. Это когда он сверху, с высоты лестничного пролёта случайно увидел её, пробирающуюся сквозь толпу студентов, в коридоре университета. Она казалось Валентину плывущей в луче софита. Перед ней всё расступалось. Её рассеянный закрытый скрывал напряжённую духовную жизнь и тяжёлые душевные переживания. Встречая знакомых, она улыбалась, вспыхивая, как лампочка, и тут же снова гасла. Шажкову казалось, что к этой толпе она совершенно не относится, что она в ней абсолютно одинока. Он стал спускаться по лестнице навстречу. Вот она увидела Валентина, взглянула на него и сразу приблизилась, обняла его взглядом и голосом, но Шажков мог поклясться, что в углах глаз у неё остались льдинки, уголки глаз не участвовали в улыбке, а оставались замёрзшими. И все подозрения вернулись снова.
Когда Валентин наталкивался взглядом на её мобильный телефон, дома или на работе, он не мог отделаться от желания заглянуть в списки её входящих и исходящих звонков, и делал это регулярно, презирая себя, но в то же время понимая, подчиняясь неведомому коду, что это необходимо. Валентин знал наизусть тот телефонный номер, следы которого он искал, но к собственной радости не находил.
Он уже почти расслабился, как вдруг — раз, два, три, четыре — сразу четыре принятых звонка с этого номера в один день. И два исходящих. Шажков внутренне подтянулся, сжался и замер, как зверь перед прыжком. Он не чувствовал ни обиды, ни злости, ни даже досады. Наоборот — удовлетворение от правильности, грамотности всего сделанного за последние дни, — что не дал себе окончательно расслабиться и не позволил себя заморочить и обвести как лоха вокруг пальца.
