Путешествие по Злым Щелям кончается сценой препирательства между современником Данте Адамо и древним греком Синоном. Это смешение веков и эпох обычно в «Божественной Комедии», действие которой происходит в ином временном плане, чем на земле. Препирательство изобилует словами простонародными, переходит в рыночную перебранку, изображенную уверенными мазками. Вергилий-разум упрекает Данте (то есть Данте упрекает самого себя), внимательно вслушивающегося в слова перебранки, как некогда Гвидо Кавальканти упрекал Данте за вульгарность некоторых его мыслей, низменность чувств и выражений, вероятно, в связи с бранчливыми сонетами Данте, обращенными к Форезе Донати. Вульгаризмы не мешают маэстро Адамо, как человеку образованному, прибегать и к литературным перифразам, обнаруживающим его познания в греческой мифологии.
В сумерках Ада Данте почти не различает, куда идет. В полумраке раздается резкий и мощный звук рога, напоминающий гром. Данте сравнивает этот звук с предсмертным призывом Роланда, трубящего в ущелье Ронсеваля. Любопытство читателя снова возбуждено, так как неизвестно, кто трубит в ужасающий гигантский рог. В сумраке возникают вдали несколько огромных башен. Вергилий объясняет Данте, что это не башни, а некогда жившие на земле гиганты. Данте упоминает легендарного Немврода, царя Вавилона и Эфиальта, во время битвы титанов с богами взгромоздившего Оссу на Пелион. В «Энеиде» Вергилия заточенное в Тартар «порожденье земли, стародавнее племя титанов, молнией сверженных вниз, на дне извивается самом». В дантовском аду гиганты застыли как часовые у нижней бездны. Из темной котловины внезапно возникает исполин Антей, которого Геракл смог победить, лишь оторвав от земли — источника его неизбывной силы.
Вергилий обращается к Антею с речью, куртуазной и «дипломатической», желая приобрести расположение великана. Вергилий говорит, что если бы Антей участвовал вместе с другими гигантами в битве с богами, то олимпийцы были бы поражены. Во время своих скитаний по Италии Данте приобрел достаточный опыт обращения с феодальными сеньорами и правителями городов, к которым следовало обращаться с речью, пересыпанной комплиментами и любезностями. Тот же язык был, по-видимому, уместен и в разговоре с гигантами последнего круга Ада, Вергилий учтиво просит Антея, так как его собратья Тифей (или Тифон) и Титий находятся далеко, перенести его и Данте на дно адского колодца. Данте снова сравнивает Антея с башнею, на этот раз с Гаризендой в Болонье, запечатленной в сонете Данте «Вовек не искупить глазам моим». Когда облака бегут в сторону, в которую наклонена башня, кажется благодаря оптическому обману, что Гаризенда падает на глядящего на нее снизу. Так, склонившийся над поэтами Антей, казалось, падал, чтобы подавить своей тяжестью Данте и Вергилия…
Данте не описывает, как Антей опускал его и Вергилия на своей ладони на поверхность Коцита, — полет Гериона изображен был подробнее. Ледяное озеро — центр вселенной. В своей ограниченности оно противополагается огненной бесконечности Эмпирея. Коцит содержит четыре зоны, идущие концентрическими кругами. В центре — Люцифер. Данте ступил сначала на лед первого пояса, названного Каиной — по имени библейского братоубийцы Каина…
Неизвестный дух, которому Данте ушиб ногой висок, кричит, что Данте мстит ему за Монтаперти, битву 1260 года, в которой сьенцы и флорентийские изгнанники-гибеллины разбили наголову флорентийских гвельфов. Кто этот вопящий, окованный льдами грешник? Данте предлагает ему назвать свое имя, обещая увековечить его в своих стихах: «И ты бы утешенье встретил….когда б из рода в род в моих созвучьях я тебя отметил». Но грешник иронически отвечает, что Данте плохой хитрец: «Нашел чем льстить средь ледяных болот!» Предатели, понятно, не желают, чтобы стало известно, где они находятся, и не хотят, чтобы имя их повторялось среди живых. Тогда Данте в бешенстве рвет волосы на голове грешника, который воет от боли, но не открывает своего имени. Тут проявляется страстный темперамент Данте, который в «Пире» говорил, что некоторым противникам на их гнусные доводы следует отвечать не словами, а ударами кинжала. Какая-то тень, вмерзшая близ того, кто вызвал гнев Данте, назвала его по имени. Это Бокка дельи Абати, который отсек руку знаменосцу флорентийской кавалерии Якопо деи Пацци в битве при Монтаперти и тем самым вызвал замешательство и поражение флорентийцев. Он изменил своей родине и своей партии. Гнев Данте объясняется ненавистью к изменнику, которую он воспринял еще в раннем детстве.
Поэты отходят от предателей, и вскоре глазам их предстает ужасное зрелище: «как хлеб грызет голодный, стервенея», так яростно в ледяной яме вонзал зубы один грешник в череп другого.
Мы отошли, и тяжких мук предела Достигли мы: в пучине роковой Две головы — одна поверх другой — Предстали нам, и грешник, сверху бывший, Вцепясь в того, кто погрузился вниз, Безжалостно его зубами грыз. Так человек, уж много дней постивший, Кидается на хлебные куски; Так павшего фивянина виски Глодал Тидей, предчувствуя кончину. И я сказал: — Поведай мне причину Звероподобной ярости твоей, И, если враг — воистину злодей, Узнав, о чем враждуете друг с другом, Вернувшись в мир, покинутый тобой, Ему воздам я кару по заслугам, Когда язык не онемеет мой.
«Божественная Комедия». Перевод Ольги Чюминой. Так Данте обращается к графу Уголино деи Герардески Доноратико, родившемуся в начале XIII века в богатой феодальной семье, имевшей обширные владения в тосканской Маремме и на острове Сардиния. В 1275 году вместе со своим зятем Джованни Висконти он, происходивший из гибеллинской семьи, перешел на сторону гвельфов (как можно предположить, именно в этом и состоит его предательство, из-за которого он очутился в Антеноре). В 1284–1285 годах Уголино стал сеньором Пизы, официально со званием подеста вместе со своим внуком Нино Висконти. Для того чтобы оградить Пизу от нападений коалиции Генуи, Флоренции и Лукки, он уступил союзникам некоторые пизанские замки, за что впоследствии его обвинили в измене, хотя уступка эта была политически необходима, что понимал и Данте. В июне 1288 года партия гибеллинов, воспользовавшись несогласием между Уголино и Нино Висконти, подняла восстание под предводительством архиепископа Руджери деи Убальдини (который считался другом правителя Пизы) и знатных семей Гваланди, Сисмонди и Ланфранки. Восставшие свергли Уголино и заточили его в башню вместе с двумя сыновьями и двумя внуками. Вход в башню по приказу епископа был замурован, и Уголино со своим потомством умер от голода в феврале 1289 года.
Рассказ Уголино — один из лучших эпизодов «Божественной Комедии». По силе трагизма он не имеет себе равных в средневековой и ренессансной поэзии и достоин того, чтобы процитировать его целиком:
Граф Уголино я, он — Руджиери. Как страшно я ошибся в лицемере И как затем он смерти предал нас — Известен всем печальный тот рассказ. Но одного не ведают доныне: Как я страдал жестоко при кончине. В тюрьме моей томился я давно; Присвоено, в мое воспоминанье, Теперь ей «Башни Голода» названье; Много раз сквозь узкое окно Наблюдал за светлою луною — Когда в ночи привиделся мне сон, Исторгнувший завесу предо мною. Тот, кем я был в темницу заключен, Приснился мне владыкой, господином; С волчатами он волка по долинам Окрестным гнал к высокому холму Меж Луккою и Пизою. Ему Предшествуя, Сисмонди и Ланфранки, Со сворой псов, алкающих приманки, Неслись, как вихрь. Был также впереди И Гуаланди. С ужасом в груди Увидел я, как настигают кони Волчат с отцом, затравленным в погоне, И стая псов, голодных и борзых, Кидается и раздирает их. Еще зарей не заалело небо, Когда детей послышался мне плач, Которые во сне просили хлеба. Душою ты суровей, чем палач, Когда меня не сожалеешь ныне, Поняв, что я предчувствовал в кручине! И если слез сочувственных ручей Не в силах я исторгнуть из очей — О чем, скажи, ты проливаешь слезы? Проснулись мы под бременем угрозы, Навеянной тяжелым сном моим. Предчувствием мучительным томим, Прислушивался тщетно я к приходу Тюремщиков, носивших хлеб и воду. Вдруг слышу я, как забивают вход В темницу к нам. Отчаяния полный, В лицо детей я устремил безмолвный Суровый взор, и сердце, словно лед, В груди моей от ужаса застыло. Все плакали, но в продолженье дня Не плакал я, ни звука не сходило С холодных уст. — «Отец мой, что с тобою? Как странно ты глядишь перед собою!» — Спросил Ансельм-малютка у меня. Но я молчал. Когда же луч денницы Проник опять в окно моей темницы И в их чертах, искаженных от мук, Я черт своих увидел отраженье — Я укусил невольно пальцы рук. Но, думая, что голода мученья Не в силах я терпеньем побороть, Промолвили они: — «Ты в эту плоть Наш дух облек, сними ее покровы; Тебя собой насытить мы готовы И легче нам не видеть мук твоих». Тогда порыв безумия утих, Смирился я, и мы три дня молчали. О, почему во дни такой печали Не приняла в объятья нас земля? Когда настал ужасный день четвертый, Мой Гаддо пал передо мной, моля О помощи, и умер распростертый. От пятого и до шестого дня Все на глазах скончались у меня. Уже слепой, бродил я, как в могиле, И мертвых звал в течение трех дней. Потом… Но муки голода сильней, Ужасней мук моих душевных были». — Он замолчал и, бешеную злость Почувствовав, вонзил в злодея зубы, Как будто пес, который гложет кость.
«Божественная Комедия». Перевод Ольги Чюминой. Выслушав рассказ грешника, потрясенный Данте восклицает, осуждая город и его жителей, допустивших такое дикое бесчеловечное деяние:
