Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 49
Некрасов управлял положением способом, достойным масона. Он раздавал другим членам Думы поручения, которые должны были укрепить позиции Временного комитета. Как он говорил, «я ушел в техническую работу помощи революции». Он помогал революции, «давая директивы телефонной станции (ее устройство мне удалось заранее изучить), отдельным представителям нашим в разных учреждениях и т. п.» Сам он при этом оставался в тени. 1 марта он послал двух членов Думы, Мансырева и Николаева, «ликвидировать» контрреволюционное настроение офицеров в с. Ивановское, «не останавливаясь даже перед арестами офицеров». Некрасов, по собственному показанию, приказал командующему Балтийским флотом арестовать финляндского генерал-губернатора Зейна. 4 марта лидер масонов предложил Набокову и Лазаревскому написать воззвание Временного правительства к стране.
Отречение царя
В конце февраля Николая II, спешившего из Ставки в Петроград, решено было задержать между Ставкой и Царским Селом: 1 марта Родзянко послал царю телеграмму с просьбой дождаться его на ст. Дно. Благодаря этой телеграмме Николай II не поехал дальше в Царское («А мысли и чувства все время там!» – писал он в дневнике) и не вернулся в Ставку, дожидаясь председателя Думы. Родзянко, однако, так и не выехал.
«Отправившись в аппаратную комнату, я по телеграфу получил из Петрограда ответ, что экстренный поезд для председателя Государственной Думы заказан и стоит уже несколько часов в ожидании его приезда. Я попросил, чтобы со станции по телефону навели бы справку в Государственной Думе, когда он предполагает выехать. Получен был ответ, что председатель Государственной Думы сейчас в комиссии и не знает, когда сможет выехать», – так описывает положение Воейков, ехавший вместе с Государем.
«Создалось ужасное положение: связь Ставки с Государем потеряна, а Государя явно не желают, по указанию из Петрограда, пропускать в Царское Село», – писал ген. Лукомский.
В связи с этими непонятными маневрами Родзянки у многих мемуаристов появляется желание объявить его виновником отречения. На самом деле Родзянко, как видно из его воспоминаний, находился под влиянием Гучкова с тех пор, как стал председателем Думы. Послать Родзянко к царю с требованием отречения было, вероятно, мыслью Гучкова. Масоны, со своей стороны, сделали тогда все, чтобы помочь своему другу. Все эти события 1 марта Некрасов впоследствии таинственно назовет «погоней за царским поездом». Некрасов говорил, что управлял «погоней» он, «давая распоряжения Бубликову, сидевшему комиссаром в Министерстве путей сообщения».
«Что Николай II больше не будет царствовать, было настолько бесспорно для самого широкого круга русской общественности, что о технических средствах для выполнения этого общего решения никто как-то не думал», – пишет Милюков. Вернее будет сказать, что Комитет Думы, занятый делами революции, о царе попросту забыл. Когда после убийства кн. Вяземского Гучков приехал в Думу и увидел настроение Комитета, он понял, что положение нужно спасать. «Тогда, 1 марта в думском комитете, – говорит он, – я заявил, что, будучи убежден в необходимости этого шага, я решил его предпринять во что бы то ни стало, и, если мне не будут даны полномочия от думского комитета, я готов сделать это за свой страх и риск, поеду, как политический деятель, как русский человек, и буду советовать и настаивать, чтобы этот шаг был сделан».
Единственное, о чем просил Гучков Комитет, – это «командировать» вместе с ним Шульгина, потому что сам Гучков был известен всем как «прирожденный заговорщик» и ему одному бы царь просто не поверил. Гучков приехал с Шульгиным на Варшавский вокзал и сказал начальнику станции: «Я – Гучков… Нам совершенно необходимо по важнейшему государственному делу ехать в Псков… Прикажите подать нам поезд…» «Начальник станции сказал “слушаюсь”, и через двадцать минут поезд был подан».
В Пскове речь Гучкова перед царем, по словам Шульгина, была продуманной. Вероятно, не один год ушел на ее составление. Гучков кратко, одной фразой охарактеризовал ход восстания и поспешил уточнить, что «это не есть результат какого-нибудь заговора или заранее обдуманного переворота». Так же кратко он рассказал о своих поездках к солдатам, не уточняя, как его встретили. Он настойчиво повторял, что «все прибывшие части тотчас переходят на сторону восставших». Гучков тут же сообщил, что представители гарнизона Царского Села 1 марта пришли в Таврический дворец, чтобы присоединиться «к движению». Он, очевидно, хотел сказать, что семья царя осталась в Царском без охраны, причем «толпа теперь вооружена», «нужен какой-нибудь акт, который подействовал бы на сознание народное. Единственный путь – это передать бремя верховного правления в другие руки. Можно спасти Россию, спасти монархический принцип, спасти династию».
Николай II ответил Гучкову, что еще до приезда депутатов решился на отречение в пользу своего сына Алексея, «но теперь, еще раз обдумав свое положение, я пришел к заключению, что ввиду его болезненности мне следует отречься одновременно и за себя и за него, так как разлучаться с ним не могу».
Царе еще прибавил: «Давая свое согласие на отречение, я должен быть уверенным, что вы подумали о том впечатлении, какое оно произведет на всю остальную Россию. Не отзовется ли это некоторою опасностью?». Гучков поспешно возразил: «Нет, ваше величество, опасность не здесь. Мы опасаемся, что если объявят республику, тогда возникнет междоусобие». Шульгин поддержал его горячей речью в своем стиле на тему «в Думе ад, это сумасшедший дом». «26-го вошла толпа в Думу, – говорил он, – и вместе с вооруженными солдатами заняла всю правую сторону, левая сторона занята публикой, а мы сохраняли всего две комнаты, где ютится так называемый комитет. Сюда тащат всех арестованных, и еще счастие для них, что их сюда тащат, так как это избавляет их от самосуда толпы…» Именно для такой искренней речи Гучков и привез Шульгина к царю. В конце Шульгин сообщил, что отречение будет «почвой», на которой они вступят в «бой с левыми элементами».
«Я хотел бы иметь гарантию, – сказал Николай II, – что вследствие моего ухода и по поводу его не было бы пролито еще лишней крови». Шульгин как-то неуверенно ответил, что «попытки» восстания против нового строя «могут быть» и будут, но почему-то «их не следует опасаться».
«А вы не думаете, – продолжал спрашивать Николай, – что в казачьих областях могут возникнуть беспорядки?»
Тут Гучков понял, что царь и Шульгин сейчас найдут общий язык, и отречения может не быть. Он поспешно ответил: «Нет, ваше величество, казаки все на стороне нового строя. Ваше величество, у вас заговорило человеческое чувство отца и политике тут не место, так что мы ничего против вашего предложения возразить не можем». На вопрос царя: «Хотите еще подумать?» Гучков сказал, что может сразу принять его предложения. «А когда бы вы могли совершить самый акт?» – спросил он, и этот вопрос выдает его нетерпение. Вместе с тем он передал царю и составленный заранее проект манифеста. «Его величество, ответив, что проект уже составлен, удалился к себе, где собственноручно исправил заготовленный с утра манифест об отречении…»
«Поздно гадать о том, мог ли государь не отречься», – пишет Ольденбург и тут же начинает именно гадать, мог ли царь не отречься. Ольденбург приходит к грустному выводу, что «об отречении могли объявить помимо государя: объявил же (9.XI.1918) принц Макс Баденский об отречении германского императора, когда Вильгельм II вовсе не отрекался!»
Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 49
