— Он в бешенстве! — заметил Валеско.
— Почему?
— Потому что появился новичок, и этот новичок важнее, чем он. Не говоря уж о том, что вы еврей, а евреев он ненавидит!
— Но я-то разве ненавижу кого-нибудь? — спросила мадам Барон, вытирая тарелки, которые ей передавала дочь. — Пока человек никому не делает зла, я с ним всегда в ладу! Перед войной у меня здесь снимали комнаты русский и поляк. Два года в одном доме прожили, даже не здороваясь друг с другом!.. Антуанетта, подай пепельницу господину Эли…
Господин Барон читал. Его трубка потрескивала. Эли курил сигарету, положив локти на стол, и блаженное жаркое довольство переполняло его, проистекая опять-таки от насморка и лихорадки. Он ощущал пульсацию крови в своих сосудах. В ноздрях продолжало щекотать, и воспаленное горло было слишком чувствительным, это придавало табаку какой-то странный вкус.
— Мы у себя в Стамбуле ужинаем гораздо позже.
— В котором часу?
— Около девяти или десяти вечера.
— И что же вы едите? — осведомилась мадам Барон.
— Все, что угодно… Много разных маленьких вкусностей, закуски, их там называют «мезе». Потом баранину, овощи, уйму разных овощей и фруктов…
— А готовят там хорошо?
— Замечательно.
Он снова увидел себя в «Абдулле» накануне отъезда, окруженного друзьями, перед буфетом, ломящимся под тяжестью блюд.
— Взять, к примеру, фаршированные виноградные листья… — пробормотал он.
— Мне бы такое не понравилось.
В «Абдулле» он всем пожимал руки. А когда он сообщал, что уезжает, все говорили: «Ну и везет же тебе!»
— А на каком языке у вас там говорят?
— На французском.
— И другого языка нет?
— Есть турецкий. Но в хорошем обществе все говорят по-французски.
— Любопытно!
Антуанетта исподтишка присматривалась к нему. Чувствовалось, что она еще не составила представления о нем и это ее стесняет.
— В квартале Пера принято гулять допоздна, — вздохнул Эли. — Воздух такой теплый… На прогулках встречаются с друзьями. Заходят в маленькие кафе послушать турецких музыкантов…
— Совсем как в Румынии, — подхватил Валеско. — В полночь на улицах столько народу, сколько здесь в шесть часов вечера.
— Выходит, на следующее утро никто на работу не идет?
Поскольку Эли в этот момент сморкался, мадам Барон произнесла:
— Платок у вас совсем мокрый. Я вам дам другой на время, пока не доставят ваш багаж. Антуанетта! Ступай, принеси один из папиных носовых платков. Тех, что в шкафу, в выдвижном ящике слева…
Эли думал о двух банковых билетах — о том, что сейчас находится в Народном Доме, и о втором, спрятанном у хозяйки. Он не испугался. Просто подумал, что когда господин Барон дочитает газету, он ее попросит у него и сожжет в печке у себя в комнате. А в Народном Доме вряд ли станут заниматься проверкой банковых билетов.
— Вы из самого Вильно? — спросил он Моисея.
— Я жил там до прошлого года.
— А я дважды там был проездом, оба раза зимой. Ужасно унылый город.
— Летом там чудесно!
— Что вы изучаете?
— Химию. Уже закончил. Теперь взял еще один дополнительный год, чтобы изучить стекольное производство…
Моисей говорил с ним почтительно, хотя с примесью досады, как еврей из польского гетто — с евреем, которому повезло вырасти в Стамбуле.
— В последних новостях утверждают, — произнес господин Барон, делая затяжку, — что убийца не мог обойтись без сообщника или сообщницы. Мадам Ван дер Крэйзен прибыла в Париж и лично занялась перевозкой тела.
— Он был женат?
На миг у Эли перехватило дыхание. Он никогда об этом не думал. А теперь делал над собой усилие, пытаясь вообразить жену голландца.
— Вот ее фотография.
Оттиск был дрянной, грязно-серый. Однако позволял различить очень высокую, исполненную достоинства женщину, которая пыталась ускользнуть от фотокорреспондентов.
— Она моложе его… — проговорил он.
Женщина выглядела лет на тридцать пять. Переодеться в глубокий траур она еще не успела.
— Вот носовой платок, — сказала Антуанетта.
Эли воспользовался этим, принялся долго сморкаться, а когда наконец спрятал платок в карман, лицо у него побагровело. Мадам Барон заметила это:
— Я вам приготовлю славный грог, а перед сном примите две таблетки аспирина.
— Вы слишком добры.
— Я привыкла. Молодых людей нельзя оставлять без присмотра, они не умеют позаботиться о себе сами…
Его принимали здесь за такого же юнца, как прочие, а ведь ему тридцать пять. Моисей встал, невнятно буркнул «доброй ночи» и отправился в свою комнату. Мадам Барон прислушалась к его удаляющимся шагам и тщательно закрыла дверь.
— Взять хотя бы его! — вздохнула она. — Я сейчас попробовала отдать ему котлету, от которой вы отказались. Но он слишком горд! А ведь за целый день только и съедает, что одно яйцо да кусок хлеба.
— На что ему вообще учиться? — брякнул Валеско.
— А вам?
— Это разные вещи. Мои родители — люди весьма зажиточные.
— Вам бы не мешало быть таким транжирой, как он!
Она это сказала с ходу, без злого умысла, все еще продолжая мыть посуду. Господин Барон перевернул страницу своей газеты. Антуанетта, расставляя чашки и тарелки по полкам стенного шкафа за спиной своего родителя, толкнула спинку его плетеного кресла.
— Мне надо подвинуться?
— Да ладно, я заканчиваю.
Мадам Барон выплеснула грязную воду в кухонную раковину, сполоснула тряпку. Ее движения были быстрыми и четкими. Валеско встал, зевнул, потянулся.
— Надеюсь, вы не собираетесь еще прогуляться?
— Увы!..
— Как бы то ни было, предупреждаю: если вы, возвращаясь, опять устроите шум или снова забудете свой ключ, я с вами расстанусь. Эти ваши шашни с грязными девицами…
Валеско подмигнул Эли. Последний раскурил новую сигарету. Так как вокруг стало потише, он порой различал «тик-так» будильника, стоявшего на камине, между двумя медными подсвечниками.
— Доброй ночи, Антуанетта. Дамы и господа, приятных снов!
И Валеско направился к себе — душиться, пудриться, подправить прическу перед новым выходом в свет.
— Они же совсем мальчишки, — доверительно обратилась к Эли мадам Барон. — Мне приходится бранить их, как маленьких, иначе жизнь станет невыносимой. Вы — другое дело, сразу видать, что вы не такой шалопай. И как вам только на ум взбрело в ваши годы ввязаться в политику!
