До Соляного двора добралась Анисья благополучно. Входит туда — все пусто. Дом весь обгорел, замки у средних магазинов сбиты. Окликнула — никто не отзывается, нет ни живой души… Зашла она в тот магазин, где спрятаны их вещи. Видит, кули с солью повытасканы оттуда во двор. Заглянула она, ей перья и пух прямо в лицо летят. Вошла в сарай и в пух провалилась. Смотрит, стенка, наскоро выведенная, разбита, все вещи вытащены, видно, и пух-то весь из перин и подушек грабители выпустили, чтобы в наволочках было удобнее мелкие вещи таскать.
Постояла тут Анисья, погоревала, еще несколько раз окликнула, но ее голос как-то гулко и жалобно разнесся по пустому двору и эхом отдался в обгоревшем доме. Страшно стало Анисье оставаться одной на этом пустыре: тихо все вокруг, словно в гробу. Пошла она в Ивановский женский монастырь расспросить знакомую монастырскую послушницу, не знает ли она чего о ее муже и о других, оставшихся в Москве… Монастырь заперт. Постучалась, не отворили. «Как быть?» Решилась она идти в противоположную часть Москвы, где жила теща деверя. Не у нее ли он остановился?..
Но вот беда! Улиц она хорошо не знает. В то время прислугу в гости не пускали; выходила она из дома только в церковь Божью да два раза в год со старшими к родным с праздником Христовым поздравить. А тут, кто и знал хорошо улицы Москвы, и тот заблудился бы: все выгорело, везде все голо, везде все черно, только трубы уныло торчат и печи обгорелые чернеют; еще своды подвальные виднеются, а дерево все выгорело.
Плутала она долго голодная, усталая. Наконец зашла, сама не понимает уж и куда. Стемнело, а она не знает, в какую ей сторону идти, да и ноги уже идти отказываются. Села она у обгоревшей каменной стены и горько заплакала. «Вот тебе и ночлег, — думает. — Воздушным плетнем обнесу и небом прикроюсь!»
Стало уж совсем темно. Страшно гудит и завывает ветер, пролетая в окна и двери опустошенных, полуразрушенных домов, или стонет совою, шевеля железные листы и остатки кровель. Везде пусто и глухо, словно на кладбище. Вдруг слышит бедная Анисья — идут двое. Испугалась до смерти, прижалась к стене. «Авось, — думает, — не увидят!» Но проходившие заметили ее, остановились и спрашивают:
— Кто тут?
— Я, батюшка! — отвечает совершенно растерявшаяся Анисья.
— Да кто ты такая?
— Роевых господ, батюшка… Вот целешенький день плутаю, не евши, ни макового зернышка, ни росинки во рту не было.
— Иди за мною! — говорит один из них.
Поднялась Анисья ни жива ни мертва; ослушаться незнакомца не смеет, а сама не знает, какой он человек; может, и злодей какой; одно только и знает, что не басурман, чисто по-русски говорит.
Долго шли они вдвоем — все закоулками какими-то. Ночь темная, в двух шагах перед собой ничего не разглядишь. Холодно, страшно Анисье, а пикнуть не смеет, боится.
Вот подошли они к пустырю. Все тут догола выгорело; между камнями еще дымок поднимается. Тут незнакомец остановился, топнул ногой и закричал:
— Поднимай!
Анисья еще больше струсила. «Господи! Куда это он меня привел? Уж не в притон ли разбойничий?» Стоит бедная и дрожит, как в лихорадке. Смотрит, поднялась дверь, словно западня какая. Взял ее за руку незнакомец, и стали они спускаться с ним по лестнице, а дверь за ними тотчас захлопнулась.
Глянула со страхом Анисья вниз, а там точно горница какая: все в ней так чисто прибрано, и огонь горит. У печи старушка хлопочет, ей две молодые женщины помогают. На кровати детки спят, а у стен много всякого добра положено.
— Не бойся, моя милая! — говорит ей старушка. — Видишь, со мной мои дочери да внучатки. А тот, кто тебя привел, — сын мой, купец.
Старушка засуетилась, напоила всех чаем, угощала славной рыбой да икрой, разные вкусные закуски выставила на стол. Анисья выпила две чашки чаю, немного поела и сидеть не может, глаза у нее так и слипаются, носом в колени клюет.
— Пора тебе отдохнуть, моя красавица! — говорит ей старушка. — Помолись Богу да и ложись вон на ту перину.
Легла Анисья и тотчас же заснула, как убитая. Проснулась она тогда только, когда стала ее будить старушка. Открыла она глаза и не знает: день ли, ночь ли. Огонь все горит, как и с вечера. Ни окошечка, ни скважинки, чтобы свет Божий увидеть.
Старушка подняла западню, сына выпустила и говорит дочерям:
— Готовьте самовар, заря занимается. Чайку напьемся, а немного погодя и позавтракаем, а то сыну пора будет по своим делам идти.
Стала Анисья жилище это подземное оглядывать. Подвал славный — с большой печью, и готовить можно; кругом еще пожарища дымятся, так дым не выдаст, можно безопасно стряпать тут кушанье.
Не успел самовар и вскипеть, как послышался стук у них над головой и раздался крик: «Поднимай!».
Подняла старушка снова западню, вошел сын ее и калачей принес.
— Вот я вам хлебца свеженького к чаю добыл, — говорит. — А что же это у вас еще и самовар не кипит?
— Не ждали, что так скоро ты воротишься, — отвечает старушка.
— А ну-ка, сестры, поворачивайтесь скорее! — продолжал ласково вошедший. — Напьемся сейчас чаю! Да посытнее гостью накормите. Мне надо ее самому проводить, дороги она не знает, да и знать-то ее теперь трудно: там завалено, тут ходу нет, церкви обезглавлены, стены без кровель… один Иван Великий печально возносится над обширной грудой развалин. Ну да что толковать! — добавил он, махнув рукой. — Надо скорей собираться в путь. Скоро уже рассветать станет.
Напились все чаю, накормили Анисью, целый узел ей всякой провизии положили и простились, словно с родной какой.
Вышла она из подземелья, идет возле купца, а тот ее спрашивает:
— Девушка ты?
— Нет, я замужняя.
— Где же муж твой?
— Не знаю, батюшка. На Соляном дворе остался. Прокофием Петровичем его зовут.
— Э-э! Да не приказчик ли он с Соляного двора?
— Нет, батюшка, не приказчик, а служит у соляного пристава Григория Григорьевича Роева.
— Так я знаю где он, голубушка! Он со всеми нами в Кремле перед приходом неприятеля засел, а теперь с нашими побитыми в кладовой у меня лежит.
— Убили его, окаянные, убили! — заголосила Анисья.
— Молчи, голубка! А то нам с тобой несдобровать! — остановил ее купец. — Муж твой живехонек, его только камнями пришибло, когда повалил его француз.
— Батюшка, родненький! Расскажи мне без утайки, как дело было!
— Так слушай же!.. Решили мы защищать Кремль наш белокаменный. Собрались все, кто подюжее. Оружия нам всякого из арсенала даром надавали: и ружья, и ножи, и сабли, и пистолеты… брал всякий, что хотел. Нам и в голову не приходило никому, что всего-то нас несколько сотен, а французов целый корпус. Вот мы навалили бревен, камней. Были между нами и отставные солдаты, так те нам засады устроили. Вот и залегли мы в них. Только что французы стали в Кремль входить да так важно, с музыкой и распущенными знаменами… мы как пальнем в них, так передовые с лошадей вниз головой полетели. Начало-то было хорошо, а затем пришлось нам самим плохо — как принялись они нас катать… мы было еще раз в них пальнули, да видим, их все прибывает, и пушки уж против нас выдвигают… Мы тут пустились врассыпную — кто куда! Твой-то муженек был около меня. Он один троих французов на месте уложил, да они его с ног сшибли. Упал он на камни и до крови расшибся. Кабы мы его не вынесли на руках, он тут бы и остался — шевельнуться не мог.
