Оксана отошла от портрета, с трудом застегнула молнию на сумке, еще раз без всякого сожаления оглядела свое последнее пристанище и спустилась вниз. Николай опять, как ей показалось, с показной заботой спросил, поела ли она той замечательной красной рыбы, и, не слушая ответа, вновь углубился в работу. Оксана прошла к двери, переступая через тела художников, растянувшихся на полу. Никто ее не только не остановил, но даже и не заметил огромной сумки, которую она несла на плече с большим трудом.
Где-то на середине пути к вокзалу у нее начал болеть живот. Это Оксане не понравилось. Вариантов, как поступить, было два: вернуться назад или продолжить путь к платформе «Репино», и в обоих случаях с тяжеленной сумкой на плече. Поколебавшись не больше минуты, она выбрала платформу «Репино».
В вечерней воскресной электричке народу было много. Дачники, которые, несмотря на декабрьский мороз, регулярно ездили по выходным на свои участки, возвращались в Питер. Оксана пристроилась на краешке сиденья для инвалидов и пассажиров с детьми. Живот у нее уже болел так яростно, что она вполне могла сойти за инвалида. Почти подъехав к Питеру, в полном изнеможении от боли, она подняла опущенные в пол глаза и неожиданно встретилась взглядом с голубыми глазищами Наташеньки. Девочка смотрела на нее не просто удивленно, а прямо с каким-то первобытным ужасом. Оксана перевела взгляд на мужчину, сидящего рядом с ней. Алексей Пылаев увлеченно читал журнал. В тот момент, когда на него смотрела Оксана, он поднял правую руку, чтобы перелистнуть страницу. На безымянном пальце сверкнуло тонкое гладкое кольцо. Женился?!! Ну почему они так быстро женятся, стоит им только от нее уйти?!! Корнеев женился, Пылаев… Но как он мог так быстро жениться после того, как клялся ей в вечной любви?!! Она утешала себя мыслью о том, что Алексей вынужден был уйти от нее из-за дочери и каждый вечер в одиночестве мучается в своей квартире от любви к ней так же, как мучается она. А он, оказывается… И Наташенька… Неужели она смогла так быстро полюбить другую женщину?!! Неужели она зовет ее мамой?!! Разве так может быть?!! Разве такое возможно?!! А что, если обратиться к Мане Дагерт?! Она же обещала замолвить за нее словечко Алексею! Нет!!! Какая ерунда лезет в голову?!! При чем тут Амалия?! И за кого ей молвить словечко?! За беременную от другого мужчины?!!
Вдобавок к физическим страданиям, к которым за время пути она уже как-то притерпелась, Оксану пронзила такая душевная боль, что ей захотелось закричать на весь вагон. Наташенька все с тем же ужасом в голубых глазах теребила отца за рукав, очевидно, собираясь доложить о наличии в вагоне Оксаны. Дожидаться, когда Алексей оторвется от журнальной статьи, она не стала, а, еле волоча за собой сумку, бросилась к выходу, благо электричка как раз подъехала к платформе «Ланская». Оттуда уже запросто можно добраться до дома на городском транспорте.
Прямо с платформы «Ланская» Оксану, которая уже не могла и шагу ступить от боли и истекала кровью, отвезли на «Скорой помощи» в районный родильный дом. Она захлебывалась слезами, и уже не от боли, которая и не думала отпускать, а потому что понимала: все кончено. В ее жизни кончено вообще все!!! Где-то в глубине души у нее еще теплилась надежда на то, что Наташенька вырастет, поумнеет и они с Алексеем смогут быть вместе. Сегодня эти наивные и ни на чем не основанные мечтания были полностью развеяны. Вдобавок к этому еще нужно похоронить и мечту о ребенке. Вряд ли при таком кровотечении врачи смогут сохранить его. И ведь виновата в этом только она сама. Зачем потащила с собой такую тяжелую сумку?! Какая разница, что подумал бы Николай, если бы она оставила у него часть вещей! Разве можно было подвергать опасности ребенка?!
Из приемного покоя, разрезав ножницами прямо на ней окровавленные джинсы с колготками и оставив полуголой, Оксану повезли в операционную. Перед закрытыми дверями с горящей над ней красной надписью «Идет операция» все медики куда-то подевались, бросив ее одну на холодной металлической каталке. Она корчилась от боли, пытаясь кое-как прикрыться руками, а мимо сновали беременные и небеременные в халатах и тренировочных костюмах. Никого не интересовали обнаженные и окровавленные чресла Оксаны, потому что, похоже, женщины в халатах и трениках навидались тут всякого.
Когда Оксана уже окончательно собралась умереть в коридоре, откуда-то появилась низенькая толстая санитарка. Она стащила с нее всю одежду и натянула на голое тело короткую больничную рубаху неопределенного цвета, потом надела на ноги какое-то странное подобие белых гольф на завязочках, а на голову – смешную цветную косынку, в каких ходят в лес по грибы. Уже в операционной моложавый и симпатичный врач в голубой робе и прорезиненном фартуке задал несколько глупых, как ей показалось, вопросов и сказал женщине-анестезиологу, что можно начинать. Оксане не было страшно. Все самое худшее с ней уже случилось, а все остальное не имеет никакого значения. Больно ей наверняка не будет, потому что зачем же тогда анестезиолог. Да и не аборт же это… Она не по своей воле лишается ребенка… Врачебный мясницкий фартук, конечно, настораживает, но это всего лишь медицинская атрибутика и насущные требования санитарии с гигиеной…
Анестезиолог надела Оксане на лицо маску, а врач сказал:
– Когда почувствуете, что начинаете уплывать, махните мне рукой.
Какое-то время Оксана ничего не чувствовала, а потом в ней вдруг будто переключили программу, и она попала в совершенно другое измерение. Махать рукой врачу она не собиралась, потому что никуда не уплывала. Она находилась в операционной, но и одновременно где-то еще. Она слышала, как кто-то сказал: «Уже можно» и хотела крикнуть: «Нельзя!», но не смогла. Теперь ее уже не было в операционной. Ею окончательно завладел странный тягучий мир лабиринтов и без конца меняющих очертания и размеры пирамид. А потом ее пронзила нечеловеческая боль, которая заставила все ее тело выгнуться и отпрянуть от мучителей. Мучители настигали и вгрызались в ее тело, но не это было самым страшным, хотя она никогда в жизни не испытывала еще такой боли. Со всех сторон на нее наползали ужасные сущности. Одни имели кошмарные сюрреалистические морды, другие вообще не имели лиц и тел. Они представляли собой сгустки концентрированного ужаса, который проникал в ее мозг и парализовывал его страхом ада. Это и был ад. Она вдруг поняла, что умерла. Вот как, оказываются, умирают… И кто же это склоняется над ней? Хозяин и властелин этого кошмара? Неужели за все свои грехи она принадлежит ему? И никто, никто даже не собирается побороться за ее душу! Она никогда не вырвется из этого абсолютного ужаса… Никогда… Эти муки, эти пытки будут длиться всегда… всю оставшуюся жизнь… Впрочем, о чем это она? Это уже не жизнь… Это и есть смерть…
Оксане казалось, что она чует зловонное дыхание того, кто рвет ее тело изнутри, и нечеловеческая боль вдруг стала трансформироваться в такое же дикое, нечеловеческое сладострастие. Она попыталась крикнуть, что даже ради такого блаженства не согласна существовать в аду, что у нее еще есть земные дела, есть Наташенька, у которой несчастный испуганный взгляд… И в этот момент в самом центре ирреального мира, где находилась Оксана, вдруг возникло прозрачное, все расширяющееся, как в мультфильме, окошко, сквозь которое неожиданно проступил сначала кровавый фартук врача, потом белый кафель операционной. Через секунду перед Оксаной склонилось лицо все той же низенькой и толстой санитарки, которая сказала:
