Книга Богоборцы из НКВД - Олег Смыслов

1

Город Кламар расположен в окрестностях Парижа. Именно здесь Николай Александрович Бердяев снял квартиру в 1924 году, обосновавшись после недолгой жизни в Берлине. Именно здесь в 1938 году он переехал в дом, который оставила ему в наследство друг семьи и страстная поклонница его философии англичанка Ф. Вест. Именно здесь он вёл всё тот же московский образ жизни: «У него устраивались регулярные воскресные посиделки, похожие на московские «вторники». Среди постоянных гостей можно было увидеть многих известных представителей русской эмиграции во Франции. Пьер Паскаль, регулярно посещавший бердяевские воскресения, так описывал эти собрания: «Там бывали русские, заезжие иностранцы, французы. Усаживались вокруг стола, пили чай, всегда с щедрым и великолепным угощением… и болтали о том, о сём. Николай Александрович задавал вопросы, направлял разговор к более серьёзной беседе, которая затем занимала остаток дня… Он одушевлял дискуссии, придавал им интерес, иногда прямо наслаждение своими остротами, обобщениями, категорическими выводами и… вспышками гнева…» (Волкогонова О. Д. Н. Бердяев. Интеллектуальная биография).

2

В обычный будничный вечер Николай Александрович как всегда находился в своём рабочем кабинете. Работа не ладилась, и он расположился у окна в надежде найти ту самую нить, которая вдруг оборвалась… За окном ветер боролся с тучами, но вместо того, чтобы разогнать их, наоборот, пригнал… И зарядил абсолютно сумасшедший дождь… Может, он и навеял эти воспоминания…

В революционные дни октября 17-го он всё также спокойно писал в своём кабинете очередную статью. Где-то рядом под окнами рвались снаряды, вскрикивала прислуга, оглашая дом дикими воплями. И только тогда он выходил и спрашивал: «Скажите, пожалуйста, в чём, собственно, дело? Ну, ничего же особенного не происходит». А потом снова садился за работу. Правда, однажды всё же один снаряд угодил в комнату над кабинетом и чудом не разорвался. Только когда раздался этот страшный и незабываемый удар и задрожал дом, все бросились вниз по лестнице. Не бежал только он один. И лишь разыскав свою любимую собаку, пошёл вслед за всеми. Пошёл не спеша.

В сентябре 1922 года он выехал из России навсегда. Как не запомнить не то, что писал сам, а что пережил в эти полные трагизма дни — расставания с родиной: «Мы ехали через Петербург и из Петербурга морем в Штеттин и оттуда в Берлин.

Высылаемых было около 25 человек, с семьями это составляло приблизительно 75 человек. Поэтому из Петербурга в Штеттин мы наняли целый пароход, который целиком и заняли. Пароход назывался «Oberburgemeister Haken». Когда мы переехали по морю советскую границу, то было такое чувство, что мы в безопасности, до этой границы никто не был уверен, что его не вернут обратно. Но вместе с этим чувством вступления в зону большей свободы у меня было чувство тоски расставания на неопределённое время со своей родиной. Поездка на пароходе по Балтийскому морю была довольно поэтическая. Погода была чудесная, были лунные ночи. Качки почти не было, всего около двух часов качало за всё путешествие. Мы, изгнанники с неведомым будущим, чувствовали себя на свободе. Особенно хорош был лунный вечер на палубе. Начиналась новая эпоха жизни. По приезде в Берлин нас очень любезно встретили немецкие организации и помогли нам на первое время устроиться. Представители русской эмиграции нас не встретили».

Вспомнилось, как капитан парохода говорил: «За всё время своего долголетнего плавания я не помню такого тихого моря. Обратите внимание, что на мачте во время всего нашего пути сидит птица. Это необыкновенный знак, господа!»

«Некоторое время я жил сравнительно спокойно. Положение начало меняться с весны 22 года. Образовался антирелигиозный фронт, начались антирелигиозные преследования. Лето 22 года мы провели в Звенигородском уезде, в Барвихе, в очаровательном месте на берегу Москвы-реки, около Архангельского Юсуповых, где в то время жил Троцкий. Леса около Барвихи были чудесные, мы увлекались собиранием грибов. Мы забывали о кошмарном режиме, он чувствовался меньше в деревне. Однажды я поехал на один день в Москву. И именно в эту ночь, единственную за всё лето, когда я ночевал в нашей московской квартире, явились с обыском и арестовали меня. Я опять был отвезён в тюрьму Чека, переименованную в Гэпэу. Я просидел около недели. Меня пригласили к следователю и заявили, что я высылаюсь из советской России за границу. С меня взяли подписку, что в случае моего появления на границе СССР я буду расстрелян. После этого я был освобождён. Но прошло около двух месяцев, прежде чем удалось выехать за границу. Высылалась за границу целая группа писателей, учёных, общественных деятелей, которых признали безнадёжными в смысле обращения в коммунистическую веру. Это была очень странная мера, которая потом уже не повторилась. Я был выслан из своей родины не по политическим, а по идеологическим причинам».

Что-то хотелось вспомнить ещё, но зашёл в гости, да ещё с такого дождя человек, неизвестный прежде человек, поговорить. Самое главное, что он был соотечественником, а ещё его интересовала волнующая и захватывающая тема. Как отказать? Пришлось бросить работу и выступить в качестве лектора. Почему? Да, потому что, один его вопрос поднимал целую глыбу, а ответить на него непременно должен был он — известный русский философ.

— Почему вы называете приёмы Петра I большевистскими? — даже не успев присесть, сразу же спросил незнакомец.

— Потому, что он хотел уничтожить старую московскую Россию, вырвать с корнем те чувства, которые лежали в основе её жизни. И для этой цели он не остановился перед казнью собственного сына, приверженца старины. Приёмы Петра относительно церкви и старой религиозности очень напоминают приёмы большевизма. Он не любил старого московского благочестия и был особенно жесток в отношении к старообрядчеству и староверию. Пётр высмеивал религиозные чувства старины, устраивал всешутейший собор с шутовским патриархом. Это очень напоминает антирелигиозные манифестации безбожников в советской России. Пётр создал синодальный строй, в значительной степени скопированный с немецкого протестантского образца, и окончательно подчинил церковь государству.

— Так вы хотите сказать, что Пётр собственными руками унизил русскую церковь? — нервно уточнил гость.

— Нет, не он был виновником унижения русской церкви. Уже в московский период церковь была в рабьей зависимости от государства. Авторитет иерархии в народе пал раньше Петра. Религиозный раскол нанёс страшный удар этому авторитету. Уровень просвещения и культуры церковной иерархии был очень низкий. Поэтому церковная реформа Петра была вызвана необходимостью. Но она была произведена насильнически, не щадя религиозного чувства народа.

— Как это?

— Очень просто. Можно было бы сделать сравнение между Петром и Лениным, между переворотом петровским и переворотом большевистским. Та же грубость, насилие, навязанность сверху народу известных принципов, та же прерывность органического развития, отрицание традиций, тот же этатизм, гипертрофия государства, то же создание привилегированного бюрократического слоя, тот же централизм, то же желание резко и радикально изменить тип цивилизации.