Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 51
Но построить новые дома на месте руин оказалось проще, чем залечить душевные раны. В Москве шок от пережитого в 1812 году продолжал жить внутри каждого, богача и бедняка, юноши или старца. Появившиеся в народе новые поговорки ярко это показывали: «Замерз, как француз», – говорили с тех пор, или же: «На француза и вилы оружие». В течение XIX века распространялись и другие поговорки, вроде этой: «Француз – храбрый, а русский – упрямый»226. То, что события того года оставили глубокий след в памяти российских подданных, подтверждают многие наблюдатели, в частности, виконт Ш. д’Арленкур. «Кроме того, – констатировал он около 1840 года, – примечательная деталь! Катастрофа Великой армии так отпечаталась в памяти русских, что народ во многих местах ведет отсчет дат от наполеоновского нашествия. Потому часто можно услышать следующие выражения: «Это случилось за месяц до входа французов в Москву». – «Это было через три недели после взрыва Кремля». – «Это было через два года после бегства Наполеона.»227 Русская кампания и впрямь оставила следы, которые не так-то легко стираются!»
Наполеоновский миф нашел здесь прочную основу. Царь Александр I в Москве, едва поражение Наполеона в России стало очевидным (в декабре 1812 года), решил воздвигнуть церковь в память о войне 1812 года и в знак благодарности Богу за уход наполеоновской армии. Первый камень грандиозного сооружения был заложен в октябре 1817 года на Воробьевых горах на юге Москвы, на том самом месте, где вражеские войска стояли лагерем перед тем, как оставить Москву. Но в
1825 году, буквально на следующий день после смерти царя, архитектор A. Витберг был обвинен в служебных злоупотреблениях и сослан на Урал. Стройка тут же остановилась. Пришлось ждать 1839 года, чтобы царь Николай I возобновил проект и организовал новый конкурс, по результатам которого был принят проект крупного петербургского архитектора K. Тона. Архитектором было предложено другое место для храма – Алексеевский холм напротив Кремля и на берегу Москвы-реки, который до того времени занимал женский монастырь228. Первый камень в основание будущего храма Христа Спасителя положен 10 сентября 1839 года. Работы продолжались около сорока лет. Одновременно памятник и символ свободы, обретенной русскими после наполеоновской оккупации, этот храм поражал своими размерами. На стенах внутри него располагались мраморные таблицы, на которых золотыми буквами были выбиты названия мест сражений Русской кампании, а также фамилии офицеров, павших в боях с неприятелем. Также имелись изображения наполеоновской эпопеи после 1812 года: отступление из Москвы, кампании 1813–1814 годов, вступление союзников в Париж, отречение Наполеона и подписание мирного договора229. Хотя русские сильно пострадали от французского нашествия, они, тем не менее, все же восхищались наполеоновским величием. Данный храм являлся подтверждением этого парадокса.
Французский народ, со своей стороны, тоже не мог изгнать из памяти жестокий 1812 год. Путешественники, проезжающие через Москву в XIX и XX веках, за неимением руин, обнаруживали другие следы, напоминающие об этой фатальной эпопее. В Кремле, у стены Арсенала, на которой, по словам Ж.-Ф. Ансело230, еще в 1826 году видны были повреждения, причиненные взрывом, по-прежнему стояли пушки, потерянные Великой армией при отступлении из России. Сами стены Кремля хранили следы того взрыва. «Белый цвет, которым их покрасили, скрывая трещины, придавал Кремлю молодой вид, опровергаемый его состоянием… и никого не способный обмануть, – добавлял он. – Я слышал, как говорили, будто следы разрушения больше незаметны. Люди, высказавшие это рискованное предположение, видели Москву лишь мельком и только из окна своей кареты; при пеших же прогулках, проявив больше внимания, могу уверить, в ней можно найти еще много улиц, где там и тут отсутствуют дома, где взгляд печалят куски почерневших стен, где фасады, возведенные для регулярности, скрывают пустые пространства, не заполняя их. Сколь бы многочисленны ни были эти следы недавней беды, их почти не замечаешь, потому что они разбросаны по всему огромному городу, но они все же существуют!» 231
Что же касается тени Наполеона, по рассказам разных людей кажется, что она по-прежнему витает над городом. Учитель фехтования Серизье, герой романа Александра Дюма, путешествующий по России между 1824 и 1826 годами, отмечает это по своему приезду в Москву. «Москва произвела на меня сильнейшее впечатление: я видел перед собой огромную могилу, где Франция похоронила свою фортуну. Я вздрогнул помимо воли, и мне показалось, что тень Наполеона, словно тень Адамастора232, вот-вот предстанет предо мной и, плача кровавыми слезами, поведает о своем поражении. Въезжая в город, я повсюду искал следы нашего пребывания в нем в 1812 году и находил некоторые из них. То тут, то там нашему взору представали разрушенные дома, все еще почерневшие от пламени, – свидетельства дикой преданности Ростопчина»233. Обиды – как видим – сохраняются! Впрочем, французской литературе XIX века как будто нравится поддерживать искаженный образ этой страницы истории, вопреки необходимости успокоения умов. В исторических романах поражения наших соотечественников обычно замалчивались, их подвиги приукрашивались, а Россия намерено изображалась в карикатурном виде. «Не есть ли это попытка избежать болезненных воспоминаний, кажущихся слишком актуальными?» – задавалась вопросом в связи с этим исследовательница Шарлотта Краусс234. Видимо, так оно и есть. Интересно отметить, что художественные произведения, действия которых разворачивались на фоне событий 1812 года, появились относительно рано. Первым таким произведением стал роман «Арманс» (1827) ветерана Великой армии Стендаля. В следующем году Эжен Скриб написала водевиль «Ева, или Русская сирота» (1828), излагающий историю ребенка, потерявшего родителей во время отступления из России и великодушно подобранного французским офицером. Этот сюжет удивительно похож на историю г-жи Фюзий, которая в 1813 году вернулась в Париж с маленькой сироткой по имени Надеж [Nadège], которую актриса подобрала в Вильне235. В Париже она вывела свою протеже, прозванную «Виленской сиротой», на сцену. Молодая актриса дебютировала на французской сцене и не без успеха выступала во многих странах Европы вплоть до своей преждевременной смерти в 1832 году. Правда это или нет, но кое-кто утверждает, что она была незаконнорожденной дочерью г-жи Фюзий, плодом ее связи с одним русским офицером236, – и эта история вдохновляла нескольких писателей первой половины XIX века. Сюжет действительно был трогательный. Он способствовал развитию того, что Ш. Краусс назвал «романом сострадания». В дальнейшем Оноре де Бальзак много страниц посвятил горестной авантюре 1812 года. Его повесть, озаглавленная «Прощай» (1830), рассказывала о трагической судьбе графини Стефани де Вандьер, сошедшей с ума на следующий день после того, как она была разлучена при переходе через Березину со своим возлюбленным – офицером. В следующем году в своем романе «Шагреневая кожа» О. де Бальзак вновь возвратился к отступлению из России и к Березине, где у него пропал без вести гренадер Годен де Вичнау. Наконец, в «Сельском враче» (1833) писатель опять обратился к теме отступления через рассказ майора Женеста. Каждый раз слова Бальзака были сильны, пропитаны болью и состраданием к храбрым солдатам Наполеона и к гражданским лицам, вовлеченным в эту авантюру. Вместе с ним и с другими писателями вся Франция страдала и сострадала еще много лет после 1812 года! Так литература подменила историю, рассказывая о человеческой драме, политической и военной.
Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 51
