А на очередной прогулке Лецке его неожиданно спросил:
- Вы всё ещё моя Шахерезада?
- Надеюсь, - растерянно улыбнулся он. - Вроде мне ещё не отрубили голову.
- Тогда расскажите о смерти.
- Зачем?
- Я хо-очу!
Лецке повысил голос, и Мезряков понял, что в случае отказа начнется истерика. Несколько шагов он молча толкал коляску, сосредотачиваясь, разглядывал вязаную шапочку на голове Лецке, а потом произнёс как можно мягче:
- Ну, раз велит мой господин, я повинуюсь. - В его голосе появились баюкающие интонации. - История эта относится к незапамятным временам, однако сомневаться в её подлинности не приходится. Её герой, Шейх Паладин Раджа, восточный деспот, известен под прозвищем Замуровывающий. К этому грозному прозвищу не прилипла возвратная частица, и это странно, учитывая его деяния. Поначалу Шейх Паладин Раджа не выделялся ничем, кроме мудрости и загадочности, которых на Востоке в избытке, но ближе к середине своего царствования он приказал воздвигнуть себе усыпальницу. В его распоряжении не было бы ничего необычного, если бы он не перебрался в свой склеп ещё в разгар работ, став его живым центром. Мулла делийской мечети усмотрел здесь кощунственную попытку сравниться с Аллахом - центром миров. Но как может соперничать с Аллахом тот, кто сам замурован лишь буквой в Его тексте? Как бы там ни было, семьдесят семь концентрических стен отделили властелина от подданных, семь каменных небес, нависших куполами, - от неба. Тридцать три круглые башни мёртвыми псами сторожили покой мавзолея. Внутренний дворец был разделён на тридцать три зала, где на тридцати трёх тронах восседали двойники повелителя. И только один зал вмещал его священную особу. Ко всем бесчисленным замкам подходил единственный ключ, который изваяли в виде зуба, чтобы Шейх Паладин Раджа мог хранить его во рту. Строительством, которое не прекращалось ни днём, ни ночью, руководил визирь. Кроме него никто не знал срока его окончания. Подозревали, что таких сроков и не было, что согласно плану властителя (или его капризу, как шептались по углам) нужно было охватить как можно больше земли, в идеале - все владения Шейха Паладина Раджи или даже весь мир. В этом случае работы остановила бы только смерть визиря, единственного посвящённого в замыслы правителя. Вы не замерзли?
Лецке нетерпеливо мотнул головой. Мезряков поправил у него плед и, выдыхая пар, продолжил:
- Теперь нам остаётся только гадать, какую цель преследовал Шейх Паладин Раджа, заключая себя в каменном мешке. Психиатр связал бы его деятельность с фобией открытых площадей, теолог - с боязнью заразиться греховностью мира. В обоих случаях его уму непостижимое творение - памятник страха. А быть может, он рассуждал так. Пространство и время имеют, по сути, единую природу, значит, рассекая стенами пространство, можно отгородиться во времени, значит, уединяясь в первом, можно заслониться от смерти - посланца второго. При этом Шейх Паладин Раджа, видимо, полагал, что смерть приходит извне, а не таится внутри - его простодушие не допускало подобного коварства. Утверждают, что под развалинами мраморных плит до сих пор бьётся сердце Шейха Паладина Раджи, что его стук можно услышать, прислонив ухо к камню в глухой предрассветный час, когда луна исчезает с небосклона.
На мгновенье Мезряков прервался, колеблясь, стоит ли продолжать, но, сделав над собой усилие, закончил:
- Несчастный Шейх Паладин Раджа, погребённый заживо под сводами своего лабиринта! Наивный, он напрасно пытался умножать сущее, как будто каждый из нас и так не заточён в этот мир, в собственное тело, прах, имя, скорлупу судьбы.
Замолчав, Мезряков ждал, что Лецке возразит, будто это история о бегстве, а смерть выступает здесь лишь грозной тенью неумолимого фатума. Но Лецке ничего не сказал. На лбу у него выступил пот, который он вытер, не снимая её, вязаной шапкой. Затем, повернувшись корпусом, расстегнул на коляске боковой карман, извлёк из него пластинку с таблетками и, выдавив одну, сунул под язык. Они уже проехали насквозь весь парк и теперь направлялись к выходу мимо бездействовавшего фонтана с обледеневшей кромкой обмелевшего бассейна.
Транквилизатор подействовал быстро. У Лецке уже слипались глаза.
- Смерть - это бездействие, - вдруг произнёс он глухо. - Это когда по тебе ползёт муха, которую некому прогнать.
Он едва ворочал языком. Мезряков промолчал. Они переходили шоссе, пропуская на переходе машины, которые и не думали тормозить. Надышавшись сырым воздухом, Лецке уснул. Мезряков со скрежетом втиснул коляску в лифт, но он не проснулся. Мезряков вкатил его в комнату, а сам пошёл готовить на кухню. Разбивая яйца для омлета, он опять задумался о будущем. В его возрасте на работу уже не устроиться. Значит, впереди мизерное пособие, позволяющее едва сводить концы. Предстоит оформлять инвалидность Лецке, а это значит возить его по инстанциям, собирать бесконечные справки, доказывая, что надежд на трудоспособность не появилось. Придётся долго обивать пороги, ждать в очередях, унижаться. Чтобы получить крохи. Беспросветная нищета, жалкое прозябание. И так будет тянуться годами! Размешивая сырые яйца, Мезряков представил, как постепенно опускается - перестает бриться, стирать заношенную одежду, в которой будет спать, не раздеваясь, как всё труднее ему будет ухаживать за Лецке. А главное, он вновь утратил обретённую свободу. После того, как он её испытал, это было невыносимо. Вокруг снова была пустота, и каждый день погружал в неё всё глубже. Зачем жить, если завтра умирать? За окном серой простынёй висел день. Точно такой же, какой был вчера и будет завтра. Мезряков механически зажёг газ под сковородкой, вылил на неё взбитые яйца. Лецке безмятежно улыбался во сне, склонив голову набок. Бедный Антон! Зачем тебе просыпаться? Встав на стул, Мезряков достал с антресоли промасленный сверток. Размотав тряпку, соскользнувшую на пол, повертел в руках пистолет. С кухни шёл едкий удушливый запах - подгорала яичница. Сжимая пистолет, Мезряков выключил газ. Его руки не дрожали. Чувствуя холод рукоятки, трогая пальцами гладкий, смазанный маслом ствол, он видел поразительную лёгкость смерти. Достаточно чуть сильнее нажать на торчащую изогнутую железку, и прыжок в небытие будет совершён. Сколько это займёт? Секунду? Две? Чего не испытал, то всегда преувеличиваешь, и это кажется до непреодолимости значимым. Но секунда везде секунда, что по эту сторону мира, что по ту. Мезряков был абсолютно спокоен. Даже равнодушен. Он вдруг осознал, что страх смерти тоже один из ужасов жизни. А сейчас он отступил. Впервые за его жизнь. У него больше не осталось страхов. Не осталось сомнений. Не осталось надежд. У него не осталось ничего. Шагнув к Лецке, Мезряков встал у него за спиной. Чтобы не утратить решимости, быстро снял пистолет с предохранителя и выстрелил ему в затылок. Глядя на развороченные мозги, он вдруг вспомнил, как назывался тот вьетнамский город - Нячанг. Потом зажмурился и, сцепив зубами тёплое от выстрела, солоноватое дуло, дёрнул спусковой крючок.
