III. 1984
8. Заметки о путешествии в страну навозников
Вступление
Мое путешествие к людям-навозникам, обитающим среди все еще укрытых густой гривой тропического леса почти недоступных холмов острова М., восходит к первой половине текущего века. Этот рассказ, таким образом, являет собой документ своей эпохи, который стремительное развитие так называемых первобытных народов переводит, похоже, в разряд воображаемого. Их представитель остается тем не менее для человечества утраченным раем, на который он с ностальгией оглядывался, даже когда его продвижение вперед оставляет позади лишь горсточку отставших, закосневших свидетелей сего отошедшего прошлого. Единственное достоинство этих заметок — то, что они были сделаны с натуры, и читателю следует извинить их «непосредственность», я понимаю под этим тот минимум обработки, коему они подверглись при редактировании текста, вызванном зачастую неблагоприятной и даже враждебной обстановкой, в которой они были написаны. Именно в таком виде я воспользовался ими для доклада, прочитанного в декабре 19.. года на собрании Кружка путешественников в Париже. Дружеская настойчивость моих издателей в конце концов побудила меня извлечь их из ящика, дабы передать в руки читателя: ему придется принять их такими как есть.
Стиньи, 15 марта 1984
I
«Скарабейники одержимы: закатывают все и вся в шары: женщин, детей, какой-никакой скарб и снедь; катыши всевозможных размеров, которые они беспрестанно толкают перед собой, направляясь на очередную ярмарку или норовя укрыть в надежном месте. Кочевников в душе, их всегда тянет невесть куда, они спят и видят, как бы замуровать в очередной ком кого-нибудь или что-нибудь еще, и вскрывают свои шары скрепя сердце, часто в разочаровании, лишь когда припрет, чтобы воспользоваться их содержимым. Катыши-погреба, катыши-сусеки, катыши-приюты, эти с дырой, через которую проходит пища и нечистоты и которая позволяет сообщаться с тем, кто находится внутри». Я более или менее представлял себе их нрав, знал, чего ожидать, когда попал в их общество; ибо речь шла о кряжистых здоровяках, которые не способны долго продержаться с глазу на глаз с чужаком, наверняка находя его слишком неограниченным, невписанным, нерешительным и всегда готовым украдкой от вас улизнуть, и которые при первой же возможности не преминут втоптать вас в весьма липкую в их краях грязь и утрамбовать в перекатный ком, что со мной, знамо дело, и произошло. Тщетно я разглагольствовал, тщетно талдычил, что привез из своих краев важное послание, они твердили в ответ: «В ком, в ком, расскажете нам все это, когда будете в коме». Так что сегодня мне предстоит развлечь вас испытанным на собственной шкуре — и донельзя далеким от того, что ей представлялось бы должным.
Прежде чем катыш затвердеет — обычно они лепят его прямо на вас, из земли, испражнений, лиан, больших листьев вперемежку с папоротником, — вам едва хватает времени, чтобы, расталкивая и уминая, растянуть его изнутри, сформировать по своей мерке и тем самым обеспечить себе пристанище, в котором можно если и не расположиться со всем комфортом, а то и даже встать во весь рост, то, по крайней мере, не оказаться согнутым в бараний рог и даже, присев почти подобающим образом, наслаждаться определенным уютом. При этом желательно не переусердствовать, ибо катышу надлежит катиться и каждая шишка на нем выйдет вам боком.
Катиться колобком не так-то просто, требуются определенные навыки: здесь не в цене усидчивость и стойкость — не стоит цепляться за свою посадку или с апломбом попирать ногами пол. Следует зарубить себе на носу, что в шаре пола быть не может. И посему при первой же возможности надлежит расслабиться, с тем чтобы, чуть что, свернуться в клубок и катиться вместе с ним. Тогда вам даже невдомек, что он катится: вращаясь вместе с ним, вскоре обретаешь впечатление, будто пребываешь в неподвижности. Только когда шар останавливается, на мгновение все же посещает ощущение, что ты катишься. А останавливается он без предупреждения и достаточно резко, когда дело доходит до столкновения, что, увы, случается не так уж редко. Куда беспокойнее — вскоре начинаешь это понимать — не катиться, а оставаться без движения, и это побуждает кое-кого вращать свой катыш изнутри, дабы не остаться незамеченным. Если эта операция не вызывает никакого отклика, время начинает тянуться, растягиваться до-бес-ко-неч-но-сти, сводит своей тягучестью с ума. Умышленно или случайно, хозяин где-то вас забыл, жизнь для вас окончена. Тревога, как я сразу же заметил, совершенно беспочвенная: катыш в сих краях почти не рискует быть забытым надолго, он по-прежнему сохраняет, жив ты или мертв, свою рыночную стоимость, скрытую, но принимаемую ими за чистую монету, и первый встречный спешит присоединить его к своему гурту, где он не утратит ни грана своей ценности, пока кому-нибудь не взбредет в голову раскупорить его, дабы узнать, чем он, собственно, начинен. Итак, большую часть времени я катился; меня не покидало ощущение, что не брошен на произвол судьбы, и это главное. Тип, которому я принадлежал, заботился о моей «персоне». Я понятия не имел, не забыл ли уже имярек, толкая перед собой свои катыши, меня, не путает ли с кем-то другим, коли все мое существование оказалось сведено к голосу. Голосу часто слишком внятному и четкому, который каждый оставлял за собой право изменить на свой лад, сводя его к шепоту, ограничиваясь ворчанием, криком, храня тем самым свою тайну и перенося его притягательную силу на того, кто взял на себя за него ответственность. Кое-кто, утратив навыки речи, и вовсе сбивался на безмолвие.
Как бы там ни было, мой владелец обо мне не забывал, я был в одном из его колобков, частью его капитала, он о нем заботился. Время от времени он останавливал мой катыш и окликал меня через дыру. Потом, вставив в нее полый стебель не то тыквы, не то какого-то ее родственника, доставлял мне пережеванную пищу, этакую кашицу, которой я должен был довольствоваться. Иногда он вливал через этот канал весьма крепкий алкогольный напиток, они получают его, пережевывая корни маниока, от него я становился жертвой красочных галлюцинаций, избавиться от которых стоило большого труда. Чаще же, переворачивая мой катыш дырой над лужей, он предоставлял мне утолить жажду, втягивая воду через соломинку. Однажды, однако, ему, похоже, взбрело увидеть мою голову. Он проделал кремневым рубилом отверстие в сравнительно мягкой материи катыша, получилось что-то вроде губ, через щель между кромками которых мне удалось выпростать голову, торс, потом одну за другой ноги, встать на землю. Удивлен был он при виде мужчины — а смотрел он на меня свысока, будучи на добрую голову выше меня ростом; еще более я при виде человека-навозника — я не успел их толком разглядеть, как был схвачен, — косматого, как горилла, крохотные и живые глазки которого под выступающими надбровными дугами смеялись, ощупывая меня. Он был обнажен, за исключением детородного органа, прикрытого напенисником, притянутым вплотную к животу пояском из растительных волокон. Жидковатая бороденка, длинные волосы, толстые щеки, выпирающая грудь, грязные и длинные ногти; но все это складывалось в неоспоримо человеческое существо — из самых диких, из самых смущающих. Большой палец ноги, например, был четко отделен от остальных пальцев, будто по-прежнему выполнял хватательные функции; и мне никогда не забыть продетую сквозь носовую перегородку костяную палочку, которая придавала ему, пребывающему в самом прекрасном, каким оно только могло быть, расположении духа, свирепый вид и не предвещала ничего хорошего. Едва закончился этот взаимный осмотр, как навозник затеял поиски в груде своих катышей, выкатил один из них и припал к дыре в нем носом, после чего, усевшись на землю, зажал его между ног так, чтобы удобно было вскрыть. Оттуда выбралась женщина-навозница, габаритная, тоже полностью заросшая волосами — за исключением лица, грудей, внутренней поверхности ляжек и ягодиц, — которая потянулась, зевая во весь рот и демонстрируя великолепные зубы, и, обратив на меня внимание, подошла поближе, чтобы присмотреться. Она без обиняков тут же принялась меня ощупывать и, когда я отступил, пытаясь избежать ее «ласк», на меня набросилась: последовала дикая схватка, в которой самка легко взяла верх; пригвоздив меня спиной к земле и распростершись сверху всей своей тучной тушей, она без особых церемоний навязала мне полное подчинение плотскому с собой контакту. Должен, к своему стыду, признаться, — до чего же реакции нашего собственного организма могут все-таки от нас ускользать! — что, осужденный по причине заточения уже несколько недель на полное воздержание, я не замедлил откликнуться на мощную качку, вздымавшую ее таз, и не смог ей — она при этом негромко, но ритмично вскрикивала — воспрепятствовать несколько раз за мой счет удовлетвориться. Наклонившись над нами, ее напарник следил за этими маневрами взглядом приманенного животного. Когда эти игрища продлились, на его взгляд, достаточно времени, он грубо разъял нас и, показав знаком, что мне пора убираться восвояси, поспешил прихватить за мной прореху лианой, начерно закрепив шов грязевым пластырем. После чего катнул мой шар в груду к остальным, намереваясь поиметь от самки свою порцию удовольствия. Мое вместилище повернулось дырой в нужном направлении, и я смог проследить во всех подробностях за этим чудовищным совокуплением, которое напоминало скорее случку динозавров или зауроподов, нежели благородные утехи человеческого племени. Овладев ею сзади, он засадил свой огромный инструмент в отверстие, которому, казалось, не составило никакого труда поглотить его до самого основания, затем, после некоторого количества неистовых возвратно-поступательных движений, на которые его напарница суетливо, но абсолютно в такт подмахивала крупом, вытащил уд и засунул теперь уже в рот сей бесстыднице, каковая, верхом на растянувшемся тем временем во весь рост на земле партнере, принялась энергично его сосать, как будто речь шла о леденце на палочке. Мне кажется, я и сейчас слышу рев, который он издал, кончая, и увесистый шлепок, который отвесил по заду сосунье в качестве, полагаю, благодарности, прежде чем в свой черед замазать в своем катыше и ее. В дальнейшем мне не раз доводилось видеть, как он просто-напросто вставлял свой причиндал в один из колобов, в том числе и в мой, недвусмысленно давая понять, какой услуги ждет от его жильца, и, если тот почему-то не спешил идти навстречу его ожиданиям, шваркал шар о первое попавшееся дерево или камень с такой силой, что жизнь ослуха оказывалась под угрозой.
