Некоторые продолжали смеяться. В основном те трое, кто не был на вечеринке у Татьяны. Те, кто видел нас с Чиком на машине, притихли.
– Только посмотрите, – сказал Вагенбах. – Месье Клингенберг всегда выходит сухим из воды! Автокатастрофы, преследования, стрельба. А в убийстве он случайно не замешан? Впрочем, нельзя же все сразу…
Он, очевидно, не поверил ни слову из того, что прочитал. Ну да, звучало все это не очень правдоподобно. А я вовсе не стремился ему что-то объяснять.
– Но что меня больше всего восхищает в насыщенной событиями жизни месье Клингенберга, это вовсе не вся эта развесистая клюква. Не то, что он рассказывает о своем бегстве, если я ничего не путаю, на автомобиле в компании месье Чихачёва, нет… Больше всего, конечно, меня восхищает точность его формулировок. Как кратко и как образно одновременно! Вы обратили внимание на то, как емко он завершает повествование о своих похождениях? – Вагенбах снова посмотрел на меня, затем окинул взглядом весь класс и медвежьим голосом проговорил: Всо это ню ток уж строшно!
Он помахал бумажкой перед носом у Дженнифер и Луизы, которые имели несчастье сидеть в первом ряду.
– Все это не так уж страшно! – повторил Вагенбах и рассмеялся. Видно, он давно так не веселился. А вот кому совсем не было весело, так это Татьяне, по ней видно было. И не только потому, что она послала мне эту записку. Думаю, она подозревала, что все это далеко не развесистая клюква – у нее на лице это было написано.
Но до сих пор Вагенбах только потешался над нами. Следующим актом должны были быть оскорбления. Нравоучения. Дурацкие нотации. Все знали это и ждали этого, но когда Вагенбах поднял руку, чтоб попросить тишины, странным образом не последовало ни нотаций, ни нравоучений, ни наказания. Вместо этого с неба упал метеорит. В дверь постучали.
– Да-да! – сказал Вагенбах.
Дверь открыл Форман, наш директор.
– Извините, я вас на секунду прерву, – сказал он и огляделся с серьезным видом. – Гимназисты Клингенберг и Чихачёв здесь?
– Только Клингенберг, – ответил Вагенбах.
Все повернулись в сторону двери. Там стоял не только Форман. За Форманом в полумраке коридора видны были две фигуры в форме. Широкоплечие полицейские в полном обмундировании, с наручниками, пистолетами, со всеми делами.
– Тогда я попрошу гимназиста Клингенберга выйти на минутку, – сказал Форман.
Я поднялся так непринужденно, насколько это возможно, когда у тебя дрожат колени, и бросил последний взгляд на Вагенбаха. Придурковатая ухмылка исчезла с его лица. Он все еще был немного похож на мультяшного медведя-дебила, но в настоящем мультике ему бы в этот момент нарисовали крестики вместо глаз и волнистую линию вместо рта. Я чувствовал себя просто шикарно, несмотря на трясущиеся колени. Впрочем, это чувство улетучилось, как только я оказался в коридоре рядом с полицейскими.
48
Форман, очевидно, не знал, что сказать. Лица обоих полицейских ничего не выражали. Один из них жевал жвачку.
– Вы хотите поговорить с ним наедине? – спросил наконец Форман. Тот, который с жвачкой, удивленно посмотрел на директора и пожал плечами. Как будто хотел сказать: «Да нам без разницы…»
– Может быть, вам нужно помещение, чтобы спокойно поговорить? – продолжал Форман.
– Мы быстро, – сказал второй полицейский. – Это ж без повестки. Мы, можно сказать, просто решили по дороге заглянуть, потому что… ну, просто решили заглянуть.
Молчание, взгляды. Я почесал у себя за ухом.
– Мне там пришлось прервать телефонный разговор, – наконец не очень уверенно сказал Форман. И, уже уходя, бросил через плечо: – Надеюсь, все прояснится!
И ушел. Полицейский с жвачкой спросил:
– Майк Клингенберг?
– Да.
– Науэнштрассе 45?
– Да.
– Ты знаком с Андреем Чихачёвым?
– Да. Мы друзья.
– Где он?
– В Блайене. В Блайненской спецшколе.
– В интернате?
– Да.
– Я же говорил, – сказал второй полицейский.
– Давно он там? – спросил первый и взглянул на меня.
– С суда. Точнее, его туда чуть раньше отправили. То есть две недели или около того.
– Вы общаетесь?
– Что-то случилось?
– Я спросил: вы общаетесь?
– Нет.
– Я думал, он твой друг?
– Да.
– И?
Какого черта им надо?
– В этом интернате первые четыре недели нельзя ни с кем общаться. На четыре недели их там строго ограждают от всяких внешних контактов. Вы это лучше меня должны знать, наверное.
Первый полицейский жевал, широко открывая рот. После мультяшного медведя-дебила это было настоящее облегчение.
– Так что случилось? – спросил я.
– «Нива», – сказал второй полицейский. Он подождал моей реакции. «Нива». – Угнали «Ниву» с Анненштрассе.
– С Керстингсштрассе, – поправил я.
– Что?
– Мы угнали машину с Керстингсштрассе.
– С Анненштрассе, – повторил полицейский. – Позавчера. Старая развалюха. Перемкнули провода. Сегодня ночью ее нашли около Кёнигс-Вустерхаузена. Разбита, восстановлению не подлежит.
– Вчера, – сказал первый полицейский. Два жевательных движения. – Вчера нашли. Угнали позавчера.
– То есть вы сейчас не про нашу «Ниву»?
– Что значит – нашу?
– Ну, вы же знаете…
Полицейский надул пузырь из жвачки и с треском лопнул его.
– Машина с Анненштрассе.
– И какое я имею к ней отношение?
– В том-то и вопрос.
Вот тут до меня и стало потихоньку доходить, что с нас с Чиком, наверно, следующую сотню лет будут спрашивать за каждое угнанное в Марцане ведро с гайками.
Но на Анненштрассе я быть не мог, потому что весь день возился с психами в дурдоме, а вечером был на тренировке по футболу. Да и в том, что Чик, который сейчас живет в закрытом интернате, к этому не имеет никакого отношения, убедить полицейских было несложно. Забавно, но, кажется, они заранее об этом подозревали. Особенно второй, который постоянно повторял, что они просто, чтоб не запариваться с повесткой, решили заглянуть по пути. Они и записывать ничего не стали. Я даже чуть-чуть разочаровался.
Тут прозвенел звонок, и дверь класса распахнулась. Тридцать пар глаз, в том числе глаза мультяшного медведя, уставились на нас, и было бы гораздо круче, если б полицейские в этот момент огрели меня дубинкой. Майк Клингенберг, опасный преступник. Но они собирались только прощаться и уходить.
