Когда Мира пошла в школу, Эву стала терзать всепоглощающая ревность. «Почему ребенок тебя любит, а меня нет?» — она стояла посреди кухни и смотрела на меня с упреком. «Я сама чувствую, что внушаю Мире отвращение, девочка ко мне совершенно равнодушна… А я ведь все для нее делаю. Почему же она все равно меня не любит? Для того ли я прошла через лагерь?» «Это ты выдумываешь», — пытался утешить ее я. — «Может быть, это как с кошками — они всегда больше ластятся к тем, кто обращает на них меньше всего внимания. А наша малышка чем не кошечка? Гибкая экзотическая кошечка с изумрудно-зелеными глазками и самым розовым на свете язычком?»
Однажды декабрьским днем Эва сказала: «Все это из-за проклятого лагеря». Мы стояли у окна, глядя на нашу любимицу, которая садилась на велосипед, собираясь ехать на репетицию театральной постановки, которую готовили в школе к Рождеству. Развевающиеся черные волосы, колечки в ушах, стройная гибкая фигурка. «Я знаю точно: от меня веет смертью. И ребенок это чувствует. Сегодня утром она опять на меня напустилась. Тебя в такие минуты никогда не бывает рядом, Эдвард… Но она буквально на меня напустилась. И знаешь, что она сказала? „Отвали, тетка! Ты мне никакая не мать!“ Да, она именно так и выразилась: „Отвали! Ты мне не мать!“ Послушай, Эдвард, скажи хоть что-нибудь! Что ты стоишь как истукан…?»
Несмотря на ретивость, с которой Эва читала малышке вслух, разгадывала цифровые шарады, рисовала с ней и учила ее английским словам — та не продвинулась дальше школы домохозяек. Любой уровень выше оказывался непосильным. С отчаянным упорством Эва читала книги по педагогике, психологии, биологии, генетике. Она углублялась во все это, а я ни о чем таком и знать не хотел. Через полгода Эва намекнула, что вся наша затея с усыновлением была ошибкой. Наследственность сильнее, чем окружение. Воспитание и среда? Брехня! Не только манера зевать, цвет глаз, но в том числе и способ реагировать на вещи, мысли, интеллект, то, каким человек становится — все определяется наследственностью.
— Знаешь, что они здесь пишут, Эдвард? — сказала она один раз, тыча в страницу книжки в твердом переплете. — То, что человек — раб своих генов. Воспитание, возможно, способно заставить волка чем-то походить на собаку, но внутри он всегда останется волком. И почему у нас нет собственного ребенка? За что мы так наказаны? Возможно, биологический отец Миры был преступником, убийцей… Кто это узнает?
Какие бы семена все эти годы Эва ни бросала, они засыхали, наталкиваясь на камень и бетон.
— Но ты ведь любишь Мирочку? — встревожился я. — Эва, надеюсь, ты все-таки ее любишь?
Эва кинулась, как истеричка, на диван и, плача, начала кусать вышитую подушку.
Я разрешал Мире почти все, Эва — практически ничего; возможно, проблема заключалась в том, что она всегда охотно взбиралась мне на колени, обнимала меня, а Эву брезгливо сторонилась. Как-то раз я решил провести с нашей приемной дочуркой воспитательную беседу, впервые в жизни поговорить с ней как настоящий отец, как бы это ни было трудно и неприятно.
— Дорогая, ты меня слышишь?
— Да.
— Мне надо с тобой поговорить.
— Ну так ведь ты говоришь?
— Я хочу сказать, ну, то есть…
Высокомерно задрав бровки, она объяснила, что ей срочно нужно к Карине, и в своих немыслимо облегающих бедра брючках-бермудах проскользнула к выходу в миллиметре от меня.
— Мы с ней готовим вечеринку нашего класса.
Наша лапочка быстро росла, у нее формировалась грудка, и с каждым днем она становилась все упрямее. Когда однажды в воскресенье утром, за неделю до того, как ей исполнилось тринадцать я, еще не проснувшись, забрел в ванную и вдруг увидел жемчужное тельце Мирочки во всей его женской славе — она стояла обнаженная перед запотевшим зеркалом, — раздался пронзительный визг, и с того момента наша дружба с ней прекратилась. Папик, ее милый папик, вдруг превратился для нее в старый замусоленный окурок. В недотепу, у которого даже нет машины и который не может дать ей на поездку с подружками на горнолыжный курорт. «А я тебя еще обожала…»
Следующей весной — мы с Эвой только что установили в саду навес, чтобы можно было уже теперь, до нашей поездки в Арденны, обедать на воздухе — Мира впервые не вернулась вечером домой. Я сразу же позвонил в школу, потом всем ее подружкам, в спортивный клуб, набрал номер полицейского отделения — Миры нигде не было. Что мне было делать? Я зашел в отделение, но на дежурного полицейского мое волнение впечатления почти не произвело.
— Сколько ей лет? — спросил он, с аппетитом вгрызаясь в булочку с изюмом.
— Только что исполнилось тринадцать, — ответил я, запыхавшись от поездки на велосипеде и от напряжения. — Наша дочурка — девочка тринадцати лет.
— Уходы из дома случаются сегодня так же часто, как кражи велосипедов, — изрекли уста, усеянные желтыми крошками. — Вы ведь и понятия не имеете о том, сколько сегодня крадут велосипедов.
Как только я вернулся домой, я схватил бутылку женевера[64]— ненавижу этот кошмарный самогон, но что мне было делать? Эва уже несколько месяцев подряд глотала таблетки от нервов и бессонницы (те самые, которые я потом сам начал пить пачками). Лишь около четырех утра, после, наверное, сотого звонка в полицейский участок, я повалился на постель, не укрываясь одеялом. Эва без сна лежала на спине. Она спокойным голосом начала рассказывать: про то, что у Миры уже два года назад впервые началась менструация (я ушам своим не верил!), что месяц назад она обнаружила в ее комнате не только мерзкие книжицы, но и сигареты, тончайшее белье из автомата и еще… пачку презервативов. Раскрытую, в которой трех штук не хватало.
— Ты лжешь! — загремел я, вскочил и стал биться головой о стену.
Я начал ей выговаривать. Дескать, с самого начала она пыталась настроить нас с Мирой друг против друга… Она просто ревнует, только и всего… И еще…
— Эдвард, пожалуйста, прекрати.
Нет, я не прекращу! Я всегда ей все разрешал, а ты всегда запирала Миру в клетку. Лучшим воспитанием считается свободное, ну вот, это еще раз подтвердилось. Из-за тебя я сам стал с нею строг. Потому что ты — ревнивая дрянь! И теперь она протестует. Довольно логично, потому что ребенок стремится уйти от давления. Я знаю, что это такое — я столько лет терплю твой террор… Если, черт возьми, мне когда-то хотелось иметь модные брюки…
— Эдвард…
…или котлеты в пятницу, я всегда должен был держать свои желания при себе. Но я не собираюсь больше держать при себе свои желания… Слышишь ты? Я не собираюсь больше держать язык за зубами… Ну, что же ты молчишь про свой лагерь? Да, моя фамилия Либман, я сын предателя отечества, но кто дал тебе право распоряжаться чужой жизнью… Скажи, кто..?
— Эдвард…
Меня зовут Йоханнес, слышишь? Это твое «Эдвард, Эдвард» мне уже поперек горла встало. Но отныне все буду решать я. Чипсы, кока-кола, пусть Мира покупает, что захочет. И сколько захочет. И телевизор будет смотреть на диване с папиком, слышишь ты меня? Сколько захочет… А ты… ты…
