Книга Кража - Питер Кэри

Что за вопрос?

Долго ли он летел к нам из Сиднея?

— Один час, — ответил епископ.

Мама пинала отца ногой, но Череп никогда не шел на поводу у других ПРИХОЖАН и уж тем более не собирался менять свое поведение из-за какого-то башмачка четвертого размера. Наш папаша был известным в Блате ТИПОМ. Перелет из Сиднея казался ему чудом, и он хотел, чтобы епископ все разъяснил — гладко проходит перелет или бултыхает?

— Гладко, — ответил ему епископ.

Господь ведает, что бы сказал мой папаша, если б поднялся из могилы и увидел меня узником в кладовой принадлежавшей Жан-Полю больницы. Задал бы мне ТРЕПКУ за то, что я повредил ЧАСТНУЮ СОБСТВЕННОСТЬ. Справедливо, но совершив свой суд, он бы выяснил, наконец, что Мясник удрал аж в Нью-Йорк и снова бросил меня.

Это бы его здорово зацепило.

— Сколько же времени понадобится, чтобы попасть туда? — спросил бы он.

— Тринадцать часов.

— Благие небеса!

Мой отец — ТОТ ЕЩЕ ТИП. Все его помнят. Для чего Ты Меня оставил?

Послушать Мясника, так все полицейские — маленькие Гитлеры, но когда я сидел в больнице в долгах, они и не думали цепляться ко мне. Пока я оставался в кладовой, все было тип-топ. Они приносили мне всякую всячину, что найдут во время патрулирования, даже мишку, рекламировавшего ларек с пончиками.

Мой отец — жесткий человек, живший в пору див и чудес. Как-то раз я набрел на него ночью, когда он созерцал чудеса ЗАМОРОЗКИ. До заморозки он гонял в Мэдингли к мельбурнскому поезду и обратно, чтобы набить ледник. Потом появился холодильник, казалось бы, ЭВРИКА, но ОБЫЧНАЯ ПУБЛИКА не желала покупать замороженное мясо и требовала только висевшее на витрине, вот ГЛУПЦЫ, говорил отец. Он-то всегда был на стороне прогресса, и пусть центральную улицу расширяют, даже если для этого придется вырубить деревья. Мой отец — РЕАЛИСТ, это опять же все знали. Листья только засоряют канавы, не раз говаривал он в открытом баре отеля «Рояль».

Я сидел на стуле перед магазином. То есть — много лет назад, Боже благослови, когда Череп был еще с нами. Два парня из Мельбурна заехали к нам в «холдене», тогда это была новая МАРКА, до той поры мы и не слыхали о ней. На одном парне был костюм в полосочку, на другом клетчатые шорты, посмотришь на него — обхохочешься. Который в костюме и говорит: можно снять с вас фото?

Не будучи уверен в своих ПРАВАХ, я позвал Черепа и по его лицу сразу понял, что он тоже считает их за пару ИЗВРАЩЕНЦЕВ, но согласен позировать со мной вместе, отец и сын. У извращенцев был с собой «ПОЛЯРОИД», так он тогда назывался. Они сделали фото, мы встали кружком, и я видел, как я постепенно выныриваю на поверхность снимка, словно утопленник, которого течением прибило к плотине.

— Смотри-ка, — проворчал папаша. — Так и думал, что эта штука никуда не годится.

Я сразу понял, о чем он, но извращенцам понадобилось время, чтобы понять: от всего Черепа на снимке виднелся только фартук. Тогда они решили сделать второй «Поляроид» и отдать его нам насовсем, будьте любезны, беда невелика.

Сняли фото, которое вполне удовлетворило Черепа, преподнесли ему снимок и СВАЛИЛИ. Кто мог бы сказать, куда их еще занесло?

— Полумать только, — бормотал папаша, изучая свое подобие, постепенно расцветавшее перед ним. Лицо у него, точно топор, и злобные красные глазки, но когда он поставил «Поляроид» на каминную доску, он и сам словно стал другим человеком. — Подумать только, — повторял он. Склонил голову набок и чуть ли не улыбнулся. — Только подумать, так их и разэтак!

Поляроид выцветал и становился все хуже, а через неделю полностью ИСЧЕЗ. Казалось бы, папаша мог впасть в обычную свою ярость, но ничего подобного, словечка ни сказал, и «Поляроид» оставался на камине, пока Черен был жив, порой я видел, как папаша сверяется с ним, словно с барометром или часами. А теперь он умер, и все пошло прахом, и сорняки проросли сквозь пол террасы, служившей нам спальней.

Много дней я сидел в кладовой, дожидаясь, пока брат уладит С ДОЛГАМИ. Скверная это была комната, раковина, ведро, и колонка для нагрева воды, ревевшая глухой ночью. УМММ, УММММ. Нагоняла страх Божий. Я пристроил медведя и венок, включил радио, оно молчало, но хоть мигало зеленым глазком, успокаивало.

Открываю я однажды утром глаза и вижу: из прачечной идет пар, сквозь это облако пробивается солнечный свет и в облаке НЕБЕСНОЕ СОЗДАНИЕ, хотя это был МУЖЧИНА, однако красив, как знаменитый портрет ФИЛИППИНО ЛИППИ[75], и одет в костюм тусклого белого серебра, я видел такую изнанку у крыльев мотыльков, когда они умирали в священном свете.

Камень откатился, я последовал за этим посланцем по коридору, старики выходили навстречу и предупреждали меня, чтобы я не споткнулся о шнур, тянувшийся от моего радио, а до восьми часов еще оставалось время: Джексон сидел за своим столом.

И ангел молвил:

— Отдай ему его деньги!

Джексон протянул мне конверт. Без обид, приятель, сказал он.

На улице ждал белый «мерседес-бенц», как будто на свадьбе. Я сел рядом с ангелом. Темные кудри его блестели недавним благословением.

— Очень рад знакомству, — сказал он. — По-видимому, нам предстоит путешествовать вместе, — сказал он. Господи! Это куда же? Тут я маленько струхнул.

Он сказал:

— Я — Оливье Лейбовиц, мы сегодня вместе отправляемся в Нью-Йорк.

Вы уж простите, думать я мог только об одном: мой брат ИМАЕТ его жену. Сказать ему? А что из этого выйдет? Вместо этого я сказал, что забыл свой стул. Надо вернуться за ним.

— В Нью-Йорке полно стульев, — возразил он. — Я куплю вам на базаре на 3-й улице.

В Международном Аэропорте Кингсфорд-Смит Оливье принял таблетку.

— И вам лучше принять, — посоветовал он. Дал мне коку и две таблетки. Я заглотал обе и вскоре обнаружил, что у меня и паспорт есть. Понятия не имел, что у меня есть паспорт и даже как он выглядит. Садясь в самолет, я думал об отце.

Я спросил Оливье, сколько часов лету до Америки.

Тринадцать часов до Лос-Анджелеса, сказал он. Боже благослови бедного милого покойного папашу! Он бы этого не перенес, кабы увидел Заторможенного Скелета на самолетном сиденье.