Комок застрял в горле, проступили слезы. Я вбежал в кухню:
Я стоял молча. Она воскликнула:
— Надо будет опять отдать тебя в хедер. Растешь тут один, как дикий зверек! Будто волчонок какой!
СЕСТРА
В те давние дни мы не знали, кто такой Фрейд. Но можно сказать, что настоящая драма — прямо-таки по Фрейду — происходила у нас дома. Сестре казалось, что мать недостаточно ее любит. Конечно, это было не так, но они и вправду очень отличались друг от друга. Брат Израиль Иошуа и внешностью, и характером пошел в материнскую родню. Гинда Эстер, напротив, в отца — унаследовала его хасидскую сентиментальность, впечатлительность, любовь ко всему человечеству, и вообще — странности и чудачества отцовской родни. Живи сестра в другую эпоху — она могла бы стать святой или же, подобно дочери Баал-Шема Годл, которая танцевала вместе с хасидами, вытворять что-нибудь подобное. Прабабка наша Гинда Эстер, в память которой и назвали сестру, ездила к раввину в Бельцы: там надевала талес, цицес и филактерии — молилась со всеми, как мужчина. Что-то было в ней от этих женщин — словно раввины в женском обличье, они изнуряли себя постом, отправлялись в паломничество: в Палестину, помолиться у святых могил. Так к шло: от праздника к празднику от надежды к восторгу, молитвы, песнопения и опять молитвы. В общем хасид юбке. У нее бывали приступы истерии, эпилептические припадки. А иногда казалось: в нее вселился дибук[62].
Отец игнорировал ее совершенно — ведь она девочка. И с матерью у нее не было взаимопонимания. Если у матери выпадало свободное время, она бралась за книгу в которой обсуждались нравственные и моральные проблемы, лишь иногда отрывая взор. Отстраненно, отсутствующим взглядом глядела она в окно: там толпа, шум, и это раздражало мою мать. Хорошо ей было лишь наедине с собственными мыслями. А сестра болтала, пела, смеялась с утра до вечера — и не могла иначе. Кто ей нравился — того превозносила до небес, а уж: кого невзлюбит — к тому была жестока: оскорбляла, бранила. Все в ней было через меру: от радости скакала и подпрыгивала до потолка, рыдала от огорчений, иногда падала в обморок. Ревновала старшего брата к матери, обвиняла его во всех грехах, а потом, сожалея о содеянном, бросалась целоваться. Нарыдавшись досыта, приходила в хорошее настроение, далее пускалась в пляс. Часто целовала и ласкала нас, младшеньких.
Все, что случалось вокруг, а особенно с нею самой, казалось, имело для нее огромное значение. Парикмахер, что работал напротив, влюбился в сестру и прислал письмо — объяснение в любви. Гинда Эстер тут же вообразила, что все всё знают, хихикают и сплетничают — боялась даже ходить через улицу. Стоило большого труда, убедить ее, что другие девочки тоже получают такие письма и в этом нет ничего зазорного.
Как-то в субботу; услыхав причитания сестры из кухни, я вбежал туда, и что же увидел? В печи горит огонь, а Гинда Эстер пихает туда листы бумаги, которой прикрывают субботнюю еду. Пламя разгорелось от тлеющих искр. И только после мы поняли, что произошло: ей показалось, будто туда демон прокрался.
Такую девушку, как наша Гинда Эстер, непросто было выдать замуж. Но сестра была хороша собой, к потому предложения ей делались. Вот реб Гедалья, варшавский еврей, — он занимался тем, что собирал деньги для иешивы в Палестине. Сыновья его избежали рекрутчины — уехали в Бельгию. Стали там гранильщиками алмазов. Но власть его над сыновьями простиралась столь далеко, что далее отсюда, из Варшавы, он устраивал их браки — на таком-то расстоянии! Узнав, что мой отец имеет дочь, реб Гедалья сначала заслал свата, а уж потом явился сам. Высокий, грузный, с окладистой бородой — и с сигарой во рту. Принес фотографию сына: молодой человек с бородкой, статный, красивый, но одет по-современному, на новый лад. Там в Антверпене, где он живет, сказал реб Гедалья, сын молится каждый день, ест только кошер, изучает Талмуд. Только настоящий еврейский сын может быть столь почтителен к родителям, чтобы позволить отцу подыскать ему жену. Как Элиезер, невольник Авраама, пришел за Ревеккой, так явился к нам реб Гедалья.
Отец хмурил брови, размышлял: не просто — отослать дочь за границу. А мать была довольна — ей становилось все труднее и труднее ладить с таким взбалмошным созданием, как моя сестра. Сама Гинда Эстер уже набралась кое-каких новых идей: читала газеты на идиш и книги тоже, страстно желала романтической любви, а не брака по сватовству. Вместе с другими девушками, надев шляпку, сестра чинно прогуливалась по Саксонскому саду. Дело решило одно обстоятельство: у отца не было денег на приданое, а реб Гедалья приданого не требовал. Помню вечер, когда состоялся предварительный сговор. Сразу же послали письмо в Антверпен — жениху на подпись. Ярко горели свечи, в кабинете отца накрыли стол — как в праздник. Реб Гедалья, с сигарой в янтарном мундштуке, степенно обсуждал Пятикнижие с отцом. В тот вечер он принес для сестры золотую цепочку, и цепочку эту вынул из красивой шкатулки. И жена, и дочери его тоже пришли. Жена — дородная, с высокой грудью, а у дочерей — красивые, необычайно длинные косы. Дочерям приходилось ждать, пока брат женится, тогда только наступит их черед. Столько разговоров велось у нас в тот вечер об этом предполагаемом женихе, будто он и впрямь был уже здесь. Так мне, по крайней мере, казалось. Сестра была в ровном, приподнятом настроении, краснела, много смеялась, благодарила всех и каждого за подарки, за добрые пожелания, за похвалы ее красоте. Отец спросил у реб Гедальи, где будет свадьба, и тот ответил: «В Берлине». Отец удивился. Но реб Гедалья сказал: «Не волнуйтесь. Евреи везде есть. Я бывал в Берлине и скажу вам — там все есть: и синагоги, и бейт-мидраши, и миква… Берлинеры[63]так же ездят в Бур, к тамошнему рабби, и они очень щедры на пожертвования…»
— Хвала Господу…
— И Антверпен, — продолжал реб Гедалья, — очень еврейский город. И в Париже я бывал, поднимался на эту их знаменитую башню. Беседовал с раввином тамошним. Золотая голова. У меня от него письмо есть. По-французски говорит.
И отец, и я поражались — как это раввин говорит по-французски, живет в Париже? Отец больше помалкивал, и только время от времени дергал себя за бороду. Мать тихо сидела за женским столом. Она уже устала от женской болтовни — безделушки, драгоценности, туфли, платья, угощенье, разные другие покупки. Все женщины за столом были одеты по моде, а на матери платье, сшитое еще к ее свадьбе.
После заключения брачного контракта от жениха стали приходить письма на литературном немецком идиш. В ответных письмах проявился у сестры литературный талант — первые искры в нашем семействе. Она писала жениху длинные письма, полные юмора, живого ума. Отец ничего не знал, мать же поражалась — как это вышло, что дочь так свободно владеет языком? Откуда это? Гинда Эстер росла в Леончине, потом в Радзимине и лишь недолго жила в Варшаве. Впрочем, мать и сама изумительно рассказывала, просто блестящая была рассказчица. Но письма она писала очень короткие, совершенно стандартные, по принятому шаблону.