— Как я могу это знать? Я — может, сжалится надо мной Господь — я знаю только, что жизнь моя горька, беспросветная несчастная жизнь. Хожу по улицам и каждого разглядываю. Как только сердце мое не разорвалось еще — наверно, оно крепче железа. Иду по улице, потом по другой, и каждый поляк, что навстречу попадается, кажется мне моим сыном. Хочу бежать за ним, спросить, а боюсь. Люди, верно, думают, что я спятила. И почему я еще в здравом уме, не сумасшедшая, только Господь один знает. Реббецин, если кто прикоснется к сердцу моему, отравится сразу — ядом напоена душа моя!
— Думается, вы уже искупили грех.
— Что же мне делать? Посоветуйте что-нибудь!
— Как это случилось? И где его отец? Женщина принялась снова рассказывать. Уже в подробностях. Всего не могу припомнить. Она жила в прислугах. В очень состоятельной семье. Встретила простого парня. Мастерового. Он обещал жениться. Соблазнил ее — улестил бойкими речами. Как узнал, что ребенок будет, враз исчез. Разве станет мужчина о таких пустяках беспокоиться! Через несколько лет она вышла за вдовца. Женщина понизила голос, потом совсем перешла на шепот. Мать лишь согласно кивала головой. Немного погодя было решено, что они спросят отцовского совета, только мать пойдет первая и объяснит, в чем дело. Мать вошла к отцу. Он выслушал. Как всегда, тяжело вздохнул. Крохмальная улица не оставляла отца в покое: то и дело врывалась к нему со всем своим шумом, с криками и суетой, грубостью и невежеством, с непонятными поступками и странными выходками. Теперь вошла к отцу эта женщина. Он достал из шкафа стопку книг. Бегло просматривал, искал что-то, торопливо перелистывал страницы, иногда останавливался и читал, дергая себя за бороду. В книгах этих было и о разбойниках написано, об убийцах, ворах, развратниках, соблазнителях. И о святых тоже. Здесь, в книгах, это было частью Закона. На святом языке, записанное священными письменами, даже зло сохраняло дух Писания. На обычном, каждодневном, будничном идиш все звучало совершенно иначе. Женщина с Крохмальной бросила ребенка. Его крестили. Он стал католиком. В Святых книгах записано, как наказывается этот грех. Но в состоянии ли она выдержать наказание? Разве силы человека беспредельны? Нынешнее поколение слабое. Никуда не годится. Отец страшился быть слишком строгим. Вдруг по его вине женщина заболеет? Тогда он совершит грех еще более тяжкий…
Я притаился в уголке и слушал, как отец спрашивает: «В порядке ли сердце? Не страдает ли женщина какой болезнью? Не кашляет ли она, упаси Господь?» Кончилось тем, что отец наложил такое наказание: избегать мясного в будние дни, поститься по понедельникам и четвергам — если здоровье позволяет. Читать Псалмы. Давать деньги на бедных. Женщина снова заплакала, запричитала. Всхлипывала и сморкалась. Отец утешал ее. Конечно, лучше не совершать греха. Но всегда есть путь исправить содеянное. Человеку следует делать лишь то, что ему по силам. В остальном — положиться на Создателя, ибо «в Деяниях Его нет зла». Даже то, что представляется злом, со временем в конечном счете становится добром. Отец уподобил мир плоду: есть плод и есть скорлупа, шкурка — внешняя оболочка. Ее нельзя есть. Несмышленое дитя думает, что скорлупа совсем не нужна, бесполезна. Но это не так. Она защищает плод. Без шкурки плод сгниет, испортится. Или же его черви съедят. Так что народы, принявшие христианскую веру, тоже нужны Господу. Ибо записано, что Создатель предложил Тору сначала Исаву, потом Исмаилу[60]. Лишь когда те отказались, он предложил Тору евреям. В Конце Дней народы эти тоже поймут — они осознают истину, и потому праведность их позволит им войти в Рай…
От этих слов отца сердце женщины оттаяло. Подобно воску, как принято говорить. Всхлипывания усилились, но теперь в них слышалось облегчение и даже радостное спокойствие. Глаза ее сияли, когда она взглянула на отца. В сущности, отец сказал то же, что и мать, только слова его звучали как-то теплее, более сокровенно, более душевно. Женщина ушла, не уставая произносить благословения, — благословляла отца, мать, детей — в общем, всю семью нашу. Жалела только, что носила горе в себе так долго. Давно следовало преодолеть стыд, пойти к цадику, излить горечь своего сердца. Он бы снял с нее эту ношу, эту невыносимую тяжесть…
Только лишь женщина ушла, отец принялся мерить шагами кабинет — такое у него было обыкновение. Я вернулся в кухню. Уткнулся в книжку. Там — короли и королевы, принцы и принцессы, боевые кони и рыцари, дворцы и пещеры, благородные разбойники… История женщины, представлялось мне, тоже отсюда — из этой книжки сказок…
Прошло лишь несколько дней, и напротив случился пожар. Я выбежал на балкон и глядел на все на это: аварийная бригада, потом — пожарные на длинных дрогах. А лошади какие — так и бьют копытом, искры высекают. За какую-нибудь минуту достали веревочную лестницу. В блестящих касках, с баграми и крючьями на веревках, пожарные молниеносно закинули лестницу к тому окну, из которого валил дым и вырывался огонь. Другие тем временем развернули шланги. Улица сверкала от всего этого блеска: медных касок и всякой пожарной машинерии. Разглядеть все в деталях, однако, ночью трудно было. Ребятня так и вилась под ногами, хотя городовой без конца отгонял мальчишек. Весь народ высыпал поглазеть на зрелище. Некоторые мальчишки взобрались на фонарные столбы, другие — на стену соседнего дома. А я стоял у себя на балконе и все видел. Вдруг мне пришло в голову — будто молния пронзила: может, сын этой женщины среди пожарных? Я стал выискивать его — и сразу же узнал. Вот он, вот. С длинным лицом, черными усами. Стоял там и ничего не делал. Просто так стоял, только в небо смотрел. С каждой минутой я все больше уверялся, что это он. Конечно, он. Поразительная мысль пришла мне в голову — сойти вниз и все ему рассказать? Может, бросить записку? Так он идиш не понимает… Я уставился и смотрел на него так долго, что он, видимо, почувствовал взгляд. Поднял глаза, посмотрел удивленно — и погрозил кулаком. Обычный жест. Так поляки грозят еврейскому мальчику.
«Ты еврей! Еврей! Потомок Авраама, Исаака и Иакова, — шептал я. — Я знаю твою мать… Раскайся!»
Он растворился в толпе, затерялся среди пожарных. Убежал прочь, как Иона[61]бежал от Бога. Я был так поглощен своими мыслями, что не заметил даже, как пожар потушили. Теперь другая мысль закралась в мою детскую голову. Может, меня тоже бросили в детстве, когда я был совсем маленький? Может мои родители — вовсе не родители мне… Какая-нибудь прислуга подменила меня в колыбельке, и мать только думает, что я — ее ребенок… Если детей можно бросать, подменять, как вообще узнаешь, кто чей ребенок? И сразу — куча головоломных вопросов, неразрешимых загадок. Взрослые что-то скрывают от нас, детей. Какая-то тайна, секрет какой-то за всем этим. Может, мать знает, что я — не ее сын, и потому так часто бранит меня, без конца распекает?
