В пять мы сделали получасовой перерыв, и Глэдис прочитала всем свои заметки. Заметки были очень дельные, это сказал сам Эмерсон. Он попросил ее дать их ему для справок. Глэдис, Мама Девочка и я обошли пустой театр, потом сходили в фойе и осмотрели его, а потом вернулись за сцену, в нашу артистическую уборную. Они выпили кофе, а я — бутылку молока. Они были очень рады, что подружились снова.
— Если спектакль и теперь не удастся, я не прощу себе этого никогда, потому что ты вложила в него целое состояние.
— Удастся! Все удается, если твердо решить довести дело до конца. Вот я решила, что мой брак с Хо должен удаться — и он удался. Конечно, мне много помогли другие. Помощь нужна всем, и никогда не следует от нее отказываться.
— Ну уж я-то тебе ничем не помогла, — сказала Мама Девочка.
— Еще как помогла. Сначала я этого не понимала, а потом поняла.
— Что ж, пусть будет так, раз ты так думаешь. Еще кто?
— Лягушонок.
— Еще кто?
— Кэйт.
— Чем же Кэйт помогла тебе?
— Во-первых, она дала мне выговориться. А потом сказала, что я играю — что, сказала она, само по себе неплохо, но только играю я скверно, и от этого все мои неприятности. Она объяснила мне, как играть умно, и с той поры я только так и играю. Сказала, что теперь, когда я должна стать матерью, пора мне начать играть умно: не как испорченная девчонка, а как взрослая женщина. Сначала я обиделась, но это прошло, как только я заметила, насколько лучше я чувствую себя, когда играю умно. Она сказала, чтобы я шла домой и была женой своему мужу. Я ее послушалась. Хобарт смотрел так, будто видел меня в первый раз, и никаких глупостей не было. Мой брак удался, потому что я решила, что хочу этого.
— Должна сказать, что повзрослела ты ужасно быстро.
— Но ведь и ты тоже?
— Боюсь, что нет. Но тужусь, стараюсь. И если говорить начистоту, мне самой это совсем не нравится. Скука смертная!
Глэдис посмотрела на Маму Девочку, и они залились смехом.
— От этого можно разум потерять, — заговорила Глэдис. — Я не хочу играть умно. Я не хочу быть хорошей женой. Я не хочу иметь ребенка. Ничего этого мне не нужно, но что я могу сделать? Я влипла — вот и все. Вообще, это очень грустно. Иногда мне хочется топать ногами, визжать, плакать и швырять вещи — но я этого делать больше не могу, ну, просто не могу, и это меня убивает. Хобарт — ужасный зануда, но я, когда добрая и умная, тоже ничуть не лучше. Хуже некуда — но ведь правда, мне все равно не остается ничего, кроме как играть умно?
— Ничего, — подтвердила Мама Девочка. — Что ж, как говорится — это жизнь.
— Черта с два это жизнь! Никакая не жизнь это. Это что-то совсем другое, и мне оно совсем не нравится. И не нравилось никогда. Я всегда стремилась влиться в жизнь, но просто не было такой жизни, чтобы стоило в нее вливаться. Да и сейчас нет.
Я не обращала на них особенного внимания. Я листала мамин альбом вырезок с нашими фотографиями и статьями из газет и журналов. Что они говорят, я слушала только краем уха. По их голосам я чувствовала, что они обе счастливы, а только это и было важно, но теперь я перестала листать альбом и посмотрела на них, на них обеих. Это были две маленькие девочки, которые выросли, но не по-настоящему. Им было по тридцать три года каждой, но по-настоящему они еще не были взрослые. И хотя они болтали и пересмеивались, в глубине души они себя счастливыми не чувствовали.
— Но тогда что такое жизнь? — спросила я Глэдис.
— То-то и оно, Лягушонок. Я не знаю, и, если сказать правду, никто не знает. Пожалуй, именно об этом все пьесы, романы, оперы, симфонии, картины и прочее. Их создают потому, что все хотят влиться в жизнь, но что такое жизнь — не знают. Когда ты маленькая, ты думаешь, что узнаешь очень скоро: в следующем году или когда тебе исполнится шестнадцать, и уж обязательно — когда ты влюбишься и какой-нибудь мальчик будет сходить по тебе с ума и целовать тебя, но даже тогда ты не узнаешь. Даже тогда это не жизнь, а что-то другое.
— Что? — спросила я.
— Новые ошибки. Новые разочарования, новая боль — и все больше такого, что хотелось бы видеть другим. О, оно становится другим, оно меняется, но всегда — от плохого к худшему и никогда — от хорошего к лучшему или от лучшего — к самому лучшему, если только ты не обманщик, если только ты не умеешь себя дурачить, что я без конца пыталась делать, но всегда безуспешно.
— А ну вас, вы сумасшедшие, — сказала я.
Глэдис и Мама Девочка весело засмеялись, и Глэдис сказала:
— Сама узнаешь, подожди.
— Нечего мне ждать. Мне нравится все как есть.
— Что ты говоришь! — сказала Мама Девочка. — Как есть?
— Да, как есть.
— Тебе нравится, что ты в Бостоне на гастролях?
— Нравится.
— Почему?
— Потому что я в Бостоне, на гастролях. Почему мне это должно не нравиться?
— А в Филадельфии тебе тоже нравилось?
— Нравилось.
— Хотя в вечер премьеры публике не понравились ни мы, ни пьеса? Хотя критики не написали, что ты великолепно сыграла свою роль, а так и было на самом деле?
— Все равно понравилось.
— Но почему, Лягушонок? Если только ты говоришь правду.
— Потому что я знаю: я не могу делать то, что мне хотелось бы.
— А чего тебе хотелось бы?
— Я все время вспоминаю Макарони-лейн и друзей, которые на ней живут, и мне хотелось бы там жить, но я не живу там и поэтому рада жить здесь. И все равно это я, а не кто-то другой.
— А еще чего хотелось бы?
— Больше всего мне хотелось бы быть в Париже, с отцом и братом.
— Зачем?
— Просто так.
— Без меня?
— Здесь я без отца, и мне это нравится. Значит, я могу быть с ним и без тебя и мне это тоже будет нравиться.
— Ненавижу тебя, — рассмеялась Мама Девочка, а потом повернулась к Глэдис: — Вот они, детки!
— Но больше всего, — сказала я, — мне хотелось бы, чтобы мы жили где-нибудь все вчетвером, в своем собственном доме, и мне хотелось бы, чтобы нас стало больше — чтобы у меня был еще братишка и сестренка.
— Ах, вот чего ты хочешь!
— Да, хочу.
— Ну, тогда извините, пожалуйста: все это было, и это не для меня.
— А что для тебя?
— Не ломай над этим голову, — ответила Мама Девочка. — Ты же знаешь, что я сама не знаю, так зачем об этом спрашивать? Что бы там ни было, но — не это. И по-моему, нам пора приниматься за работу.
Мы пошли на сцену, а Глэдис вернулась на свое место в зале. Эмерсон Талли еще раз посмотрел записи Глэдис, и мы снова начали репетировать.
