Носилки с раненым втащили в вертолет, затем по трапу поднялись трое афганцев в гражданской одежде, сели на лавки вдоль противоположного борта. Раненый был без сознания. То ли осколком, то ли разрывной пулей разворочена грудь, зеленая суконная форма набухала, пропитывалась кровью. Не сговариваясь, «шурави» сбросили бушлаты, накрыли ими солдата. Увидели в иллюминаторы: еще двоих раненых внесли во второй вертолет, за ними вскарабкался сопровождающий.
Взлетели наконец. Быстро набрали предел высоты. На таких высотах в Союзе полагается кислородная маска, ну а здесь — глотай себе раскрытым ртом разряженный воздух и думай о том, что теперь вертолет для зенитной ракеты недосягаем. Уже хорошо!
Когда проходили над горной грядой, дали ракетный залп: какое-то шевеление на скалах показалось подозрительным Мухаммеду Ясину. Ясин в небе не новичок, снаряды зря тратить не будет, в его летной книжке — сотни боевых вылетов.
Над «зеленкой» — брошенными садами вдоль реки — снизились, шли на предельно малой. Это тоже маневр: на высокой скорости, с крыла на крыло, вверх — вниз, огибая складки местности, — поймать вертолет на мушку в таком полете трудно. Касперавичюс, по армейской привычке рассчитывать жизнь по минутам, посмотрел на часы. 11.50 — лету до Кандагара им оставалось менее получаса, отметил он про себя. К обеду поспеют.
Касперавичюсу — сорок один год, и это у него уже третья война. Был на Даманском, в шестидесятые годы, в самый разгар событий на советско-китайской границе. Потом — помнит лица летчиков с американских «фантомов», которые вплотную подлетали к советским «АНам», доставлявшим в начале семидесятых годов грузы в район боевых действий на Ближнем Востоке. У Касперавичюса, он был тогда бортпереводчиком, таких рейсов одиннадцать. Медаль «За боевые заслуги». Здесь, на третьей своей войне, за два года тоже насмотрелся всякого.
Над самой кромкой «зеленки» Мухаммед Ясин снова дал упреждающий залп НУРСами — немало его товарищей остались в этих садах у границы пустыни Регистан. Затем Ясин вызвал по рации отставшего ведомого.
— «Зеленку» прошел, порядок, — ответил на его запрос командир второго вертолета капитан Абдул Халик.
Это было последним его докладом ведущему. Должно быть, как раз в тот момент наводчик ПЗРК уже нажимал на спусковой крючок.
Разумеется, ни Касперавичюс, ни Кушнерук этого знать не могли. Они увидели только, как рывком распахнулась дверь кабины пилотов. Как бортмеханик с перекошенным лицом бросился к иллюминатору в хвостовой части вертолета. Сбит ведомый!
Увидели в иллюминатор и они: вертолет лежал на земле в клубах густого черного дыма. О чем подумали, что ощущали в тот миг?
— Было четкое чувство, — сказал мне потом Кушнерук. — Мы — следующие. Отсюда уже не выбраться.
Взрыв топливных баков разметал осколки ведомого по красноватому песку пустыни Регистан.
Мухаммед Ясин обернулся в салон, они встретились с Касперавичюсом глазами. «Практически нет надежды на то, что там, на земле, после взрыва остались живые, — говорили глаза афганца. — Искать их, оставаться вблизи „зеленки“, откуда только что взлетала ракета, — смертельный риск. А случись что с тобой, меня по голове не погладят. Что будем делать?»
Касперавичюс в ответ резко махнул рукой: вниз!
Кто осудил бы их, советского и афганца, поступи они иначе? Инстинкт выбора между жизнью и смертью, заложенный в каждом земном существе, требовал иного решения. Немедленно улетать, уходить из зоны возможного поражения зенитной ракетой! Но в том-то и дело, что их действиями руководил новый, неведомый первородному миру закон: спасающий будет спасен. Сегодня, завтра, когда-нибудь. Новый закон сохранения человеческого рода в условиях боевых действий. Быть может, главный закон войны.
Через несколько минут кружения над барханами они увидели четверых. Трое с трудом, но шли сами, четвертого несли на руках. Живы!
Вертолет плюхнулся между барханами, поднимая тучи песка. Эти секунды очень хорошо запомнил Володя Кушнерук. Потому что посмотрел тогда на афганцев, гражданских, которые сидели вдоль противоположного борта. И не прочел на их лицах ничего, кроме дикого, панического страха. Кушнерук понял: идти придется ему. И еще через секунду вместе с борттехником Абдулом Захиром они вывалились на песок через открытую дверь вертолета.
Его первая командировка «за речку» была тяжелой. Он, младший лейтенант, курсант института военных переводчиков, выводил тогда из окружения группу афганских солдат. Трое суток. И все это время след в след за ним шел один из солдат, Рустам, и нес на плечах раненого военного советника, советского офицера.
После этого были и еще переделки: у военного переводчика пять подрывов на бэтээрах, это пять контузий. Операции, в которых участвовал, не считал. Через несколько месяцев капитану должно было исполниться двадцать девять лет, четыре из которых прожиты на войне.
То, что происходило на земле, он помнит смутно. Сколько времени они бежали с борттехником до того места, где видели сбитый экипаж, не помнит вообще. Три, пять, десять минут?
Дорога обратно была еще тяжелее, Кушнерук — в отличной форме, у него разряд по дзюдо и гиревому спорту, а стометровка — его любимая дистанция. Но тут сбил дыхание, зашлось сердце: скорее, еще скорее! Две обоймы к «Макарову» да граната — вот и все, на что он может рассчитывать, если те, кто сбил вертолет, окажутся быстрее, отрежут путь к своим.
— Ты не оставишь меня, рафик, ты ведь не оставишь меня? — все повторял раненый, мертвой хваткой обхватив шею капитана: сам он идти не мог.
Володя Кушнерук бежал к вертолету с раненым афганцем на плечах.
Они уже начали взлетать, Касперавичюс уже успел разорвать на лоскуты майку, чтобы перевязать спасенного летчика, когда тот встрепенулся. Двое раненых, которых они взяли на борт в Каджаках, погибли при взрыве топливных баков. Но его товарищ, борттехник Нур Ахмад, почему его здесь нет? Он же успел!
Улетать было нельзя. Сделав еще несколько кругов над недобрым тем местом, они увидели борттехника. Ослепший при взрыве, он стоял с залитым кровью лицом на бархане, подняв руки к небу. Словно руками хотел нащупать, удержать их вертолет, не дать ему улететь. Садиться на бархан не стали — зависли, накрыв борттехника тучей песка. Кушнерук, перевалившись в открытую дверь, втащил его внутрь салона.
Теперь все. Ошалевший от радости окровавленный летчик поднял кулак с оттопыренным большим пальцем.
Касперавичюс передернул затвор автомата, и непригодившийся патрон упал на металлический пол салона.
После этого все молчали до самого Кандагара. А там, на аэродроме, уже направившись было к санитарной машине, Нур Ахмад вдруг вырвался из рук медиков, кинулся обниматься, быстро говорил что-то на пушту — языке, которого ни Кушнерук, ни Касперавичюс не знали.
Тем же вечером полковник Эдмундас Касперавичюс, в далеком детстве закончивший музыкальную школу и с тех пор не расстававшийся с аккордеоном, нашел наконец мелодию для стихов своего товарища, над которой бился уже несколько дней. Сложилась песня, в ней были такие строки: «Спит в холодной земле солдат — мой ровесник, товарищ, мой брат. В чем же он виноват?»
