Мы мерзли, как собаки, и вдруг 1 декабря нам привезли зимнее обмундирование: теплое нижнее белье, ватные брюки, шапки-ушанки, варежки на меху, и это спасло многих от обморожения, мы сразу повеселели. Кормили нас на передовой хорошо, давали гречневую кашу с мясом, горячий чай, а «наркомовскую» водку наливали прямо в котелок. Так что, живи — не хочу.
— Каким было вооружение у курсантов, занявших оборону?
— Винтовки и гранаты. На каждый взвод полагался один ручной пулемет Дегтярева. Автоматов мы тогда еще и в глаза не видали. Патронов выдали — кто сколько унесет. Артиллерии в бригаде не было. Вообще оснащены мы были до смешного скудно. Представляете, во всем батальоне не было телефонной связи или рации, все приказы ротные отдавали через посыльных. В каждой роте сделали отделение связных из пяти человек — «ячейка управления» (и я тоже в него попал), так мы носились по траншеям, по передовой, передавая взводным лейтенантам приказы и распоряжения ротного командира.
— Кто командовал курсантами?
— Нашим ротным командиром был прекрасный человек, старший лейтенант Кузьмин. Изумительный, умный и честный командир. Когда он впервые пришел к нам в роту, то обратился к курсантам со следующими словами: «Товарищи, мы теперь с вами одна боевая семья. У нас общая судьба и задача». Говорил он так просто и душевно, что каждое его слово сразу доходило прямо до наших сердец. А командиром батальона к нам прислали старшего лейтенанта Беднова, имевшего «большой боевой опыт» — августовский поход Красной Армии в Иран.
Этот комбат на первом построении батальона заявил нам: «Я знаю, что многим не понравится то, что я сейчас скажу, но зарубите себе на носу: я буду лично и безжалостно расстреливать каждого, кто точно не выполнит моих приказов!» Что можно после этого сказать о таком «отце-командире»? Когда мы прибыли на передовую, этот комбат Беднов как будто вообще исчез, испарился бесследно, никто его не видел, ни в траншеях, ни в штабе… Я сейчас уже не вспомню точно, был ли у нас взводный лейтенант в те ноябрьские дни. Командовал нами помкомвзода Вася Ткачев, выпускник Алма-Атинского горного института. Он пользовался у нас большим уважением, и все ему подчинялись беспрекословно. Вообще в нашей роте собрались отличные ребята, настоящие боевые товарищи: Ваня Громов, сын спецпереселенцев из Белоруссии Ваня Бендз, Юра Китаев. В первом взводе был мой друг, с которым мы вместе призывались из Актюбинска, Семен Пасхавер, высокий, здоровый парень, любимец всей роты, еврей по национальности. Никто из них с войны живым не вернулся…
— Какой была обстановка на передовой перед началом декабрьского контрнаступления?
— Днем было тихо, а ночью немцы методично обстреливали наш передний край из артиллерийских орудий, каждые пять-десять минут на позициях роты разрывался очередной снаряд. Так днем мы отсыпались в землянках, а ночью вынужденно бодрствовали благодаря немецким артиллеристам. Первая стычка с немцами у нас произошла 1 декабря. Я находился на КП роты рядом с Кузьминым, как вдруг в районе позиций второго взвода поднялась стрельба. Ротный мне приказал: «Беги ко второму взводу, выясни, что случилось». Я пробежал вперед сто метров от КП и увидел, как немцы пытаются атаковать. Курсанты своим огнем не давали немцам приблизиться вплотную к траншее. Я тоже стал стрелять, и это были мои первые выстрелы по врагу.
Не наблюдалось никакой паники, все курсанты спокойно и прицельно стреляли по немцам. Все-таки выучили нас за несколько месяцев в ФПУ воевать толково, на совесть. У нас в этом бою было всего трое раненых.
За пару дней до начала наступления произошел трагический случай. Первый батальон, находившийся справа от нас, пошел в разведку боем и с ходу, без боя и потерь, взял деревню перед нами. Бойцы остановились в районе школы, оттуда взлетела красная ракета, означавшая, что стрелковые роты закрепились на рубеже. И в это время с нашей стороны в воздухе загорелась зеленая ракета, и этот сигнал означал, что батальону приказано вернуться на исходные позиции. Роты оставили деревню и стали отходить назад. В это время немцы очухались и открыли сильнейший огонь в спину первому батальону. Были серьезные потери в этом батальоне. Я в этот момент находился рядом со старшим лейтенантом Кузьминым и хорошо помню, как он, вместе с другими командирами, страшно ругался, проклиная того дурака, который дал приказ на отход. Ведь уже взяли деревню, зачем было отступать?
— А когда 40-я курсантская стрелковая бригада пошла в наступление?
— Мы начали наступать 8 декабря. На рассвете, без артподготовки, без криков «Ура!» или «За Родину, за Сталина!» спокойно встали из траншей и цепью пошли на немцев. По нам открыли бешеный огонь, буквально — лавина огня, казалось, что нити трассеров прошивают каждый сантиметр на поле, по которому мы шли в атаку.
Все залегли. Ротный приказал: «Короткими перебежками! Вперед!» Бойцы, по приказу Кузьмина, под сильнейшим минометным и пулеметным огнем стали продвигаться перебежками. Я переждал серию разрывов мин и чуть отстал, потом кинулся вперед и увидел ротного, а рядом с ним Сему Пасхавера и одного курсанта-узбека. Подполз к ним, еще спросил про кого-то, и Кузьмин ответил: «Ранен. Санитары уже унесли».
Мы лежали под огнем, и нам казалось, что время застыло… Пасхавер вытащил из кармана два сухаря, поделил на всех, и мы стали ждать хоть какой-то развязки. И тут мы увидели, что справа от нас в атаку поднялась группа бойцов в черных шинелях, возможно, это были моряки, и вдруг мы осознали, что в этот момент огонь по нам прекратился, немцы отвлекли все свое внимание на атакующую на фланге группу. Кузьмин встал в полный рост и крикнул: «Ребята! Вперед!» Все, кто еще был жив, кинулись к немецким траншеям. Залетели в первую траншею, навстречу выскочил немец с автоматом, и Пасхавер его заколол штыком. Стали продвигаться по ходам сообщения, стреляя на ходу. Я в одной руке держал саперную лопатку для рукопашной, так в нее попали две пули, одна пробила рукоять, а вторая железо. И тут меня как дубиной ударило, я упал, кровь течет по лицу. В голову попали осколки, я посмотрел на кисть руки, а она разбита в клочья. Пасхавер меня перевязал. Сзади подползли санитары, положили меня на волокушу и стали тащить к дороге. В это время рядом разорвалась мина, и я получил еще один осколок в спину. Санитары меня тянули, а я смотрел на заснеженное поле, по которому мы на рассвете пошли в атаку. Все поле было забито трупами бойцов нашего батальона. Это было жуткое зрелище, не передать словами — столько убитых, что до сих пор тяжело это вспоминать.
Кровь из руки била фонтаном, когда меня приволокли к дороге, на которой стояла колонна санитарных автобусов. Привезли в санбат, и на второй день туда пришел старшина нашей роты, принес документы раненых курсантов, которые перед атакой все бойцы роты ему сдали на хранение. Он отдал мне мой диплом и комсомольский билет, а вот была ли у меня тогда красноармейская книжка — уже не помню.
Старшина рассказал, что нас выручили лыжники, зашедшие с правого фланга к немцам в тыл и отвлекшие их огонь на себя, а иначе весь бы наш батальон перебило. Потом он мне сказал: «Пасхавер погиб. Ему мина попала прямо в грудь. На куски разорвало».
