Фернан, однако, по своему обыкновению, оставил их, едва выйдя за пределы крепости. Он нашел Абес, обнял ее, постоял рядом с ней, глядя на спящую Наджи, а затем попрощался, оставив любимой горсть последних морабетинов.
Пусть говорят, что он волокита и бесхребетный фигляр. Злой человек и сквернослов. Любое из этих мнений удерживает их вдали от правды.
Но Пачеко знал, будь он проклят. Наставник собирал подобные слухи почти о каждом в монастыре, подчиняя и шантажируя провинившихся. То, что Фернан оказался достаточно беспечен, чтобы попасть в его ловушку, все еще мучило его. Если отец узнает правду...
Фернан потрогал кошель для милостыни на своем поясе. Его отец ничего не узнает. Никто не узнает.
– И как там наш общий друг? – спросил он.
Ада вздохнула.
– Он ничей друг, – тихо сказала она.
– Увы, я полагаю, ты, возможно, права. Что за сложный характер наш Габриэль. Он здесь уже год, и никто не знает, кто он такой.
– Год. Десять лет. Никакой разницы. Я уже перестала пытаться понять, кто он.
– Возможно, это и к лучшему, ты так не думаешь? Я хочу сказать, учитывая его клятвы и обязательства перед этим местом. – Он кивнул в сторону запада. – В конце месяца ты уедешь?
– Да.
– Будь осторожнее, Ада, – сказал он со смехом. – Не позволяй его отвратительному характеру перекинуться на тебя. Это не идет никому, особенно такой красавице, как ты.
– Я не в настроении выслушивать твои шутки, Фернан.
Он прижал руку к сердцу и сделал самое серьезное лицо.
– Я понимаю, что обидел тебя. Мои извинения.
– Не важно. Я пойду.
Он должен был сделать это. Ради безопасности своей маленькой семьи он должен выполнить приказ Пачеко.
А потом Габриэль убьет его. Фернан целовал Абес на прощание, зная, что больше никогда ее не увидит.
– Подожди.
Он коснулся ее руки. Она нахмурилась, глядя на него, но по крайней мере осталась. Из кошеля для милостыни он достал сверток, который ему дал Пачеко: две головки мака, завернутые в лоскуток ткани.
– Подарок, – сказал он. – Для тебя.
Ее глаза расширились. Пухлые губы приоткрылись. Она не отрывала взгляда от его подарка.
– Что это?
Он поднес сверток к носу и вдохнул сладковатый аромат.
– Думаю, мы оба это знаем.
– Как?
Теперь ее дыхание участилось. Так близко!
– Не спрашивай, моя дорогая, – прошептал он, вкладывая сверток в ее руку. – Это твое.
Она уже несколько часов сидела в соборе на скамье во втором ряду. Братья приходили и уходили, молились, зажигали свечи, тихо переговаривались. Два молодых послушника молча подметали центральный проход. Никто не беспокоил Аду. Маковые головки лежали, как свинец, в ее руках. Она даже не развернула сверток, но их запах – более едкий, чем дым, пыль и запах прогретых солнцем камней собора, проникал в ее нос, пробуждая воспоминания.
Свобода.
Ада провела большую часть недели, размышляя, как продаст свитки Дэниела и купит опиум. И вот теперь она не знает, что делать. Ей следовало бы отбросить искушение, которому она так долго противостояла, но маковые головки взывали к ней.
Ада встала и быстро вышла из собора. Габриэль поможет ей. Утром в оружейном зале они расстались не слишком хорошо, но он не отвернется от нее. Ничто из их трудов – его трудов и ее страданий – не пойдет прахом. Ей нужно только попросить его о помощи, а ее гордость легко отступит перед страхом нового падения.
Дыхание обжигало горло. Бежать. Через лабиринт монастыря, коридоры, повторяющие звук ее сапог, стучащих по каменным плитам. Две канонисы в таких же, как у нее, головных накидках расступились, прижимаясь к стене, чтобы пропустить ее. И на каждом шагу Ада могла бы выбросить мак.
Она выбросит, сразу же как только Габриэль скажет ей это.
У двери его кельи она прижалась лбом к дереву и несколько раз вдохнула. Он увидит ее на своем пороге, безумную женщину с растрепанными волосами и глазами, дикими от желания и страха. Он увидит ее, эту унизительную уязвимость, и он не подведет ее. Он не может.
Она постучала и услышала шлепок. Потом другой. От третьего у нее по спине пробежал холодок.
Его спина.
– Габриэль?
Она заколотила в дверь обеими руками, несмотря на боль, тут же охватившую разбитые суставы. Несколько ударов ногой, и она снова выкрикнула его имя. Ее лицо пылало, отчаяние сжимало виски. Она положила мак на землю и подергала ручку двери. Дверь распахнулась, и она очутилась в келье.
Габриэль стоял на коленях в одних только бриджах, спиной к двери. Освещенный единственной сальной свечой, он низко опустил голову. Длинные полосы разорванной плоти пылали от его правого плеча до левого бока. Ручейки крови стекали, почти черные в этом слабом свете. Чуть более старые раны, покрытые корочкой, пересекались в противоположном направлении.
Он поднял руку и снова стегнул себя, очевидно не замечая ее. Плеть с металлическими наконечниками снова ударила по его спине. Все его тело содрогнулось от этой боли, но он не издал ни звука.
Эта плеть исторгла вереницу всхлипов из ее горла. Она закрыла рукой рот. Слезы текли по ее пальцам, пока Ада не поняла, что больше не может терпеть.
– Прекрати!
Она бросилась к нему и схватила рукоятку плети. Габриэль вскочил на ноги и отшвырнул ее. Она со стоном врезалась в стену.
Он стоял над ней, его красивое лицо исказилось.
– Зачем ты здесь?
Она отпрянула от его громового голоса и ударилась головой о каменную стену. Все причины, зачем она пришла к нему, растворились в дыму страха и потрясения.
– Я... я...
– Пришла посмотреть, inglesa? – Он презрительно усмехнулся и поднял беспощадную кожаную плеть. – Пришла посмотреть, какое наказание я терплю зато, что целовал тебя?
Ее сердце сжалось.
– Это из-за нашего поцелуя?
Со стальных наконечников на пол стекала кровь.
– Потому что я должен заставить мое тело подчиняться. Мое тело – или тебя.
Он обнажил зубы и снова поднял плеть, готовый ударить. Она закричала.
Габриэль дернулся, моргнул.
– Ада?
– Я никогда не боялась тебя, никогда до этого момента, – прошептала она, сжимая пальцами рукоять кинжала.
Она развернулась и выбежала.
Пробежав полдюжины шагов по коридору, она вернулась назад и забрала мак.
Несколько часов спустя Габриэль закончил промывать раны на спине. Чистая туника скрыла его кожу. Он помассировал затылок, волосы все еще были мокрые после мытья, и посмотрел на плеть, лежащую на полу.
