— Ты знаменитость, — негромко говорю я.
Патрик молчит. Он смотрит на дорогу, сосредоточившись на том, что впереди.
Раньше я могла говорить с ним обо всем. Мой поступок не мог ничего изменить. Но когда я смотрю в окно, то вижу все в ином свете: по улице бегут двуногие кошки, на подъездных дорогах кружатся цыгане, в двери стучатся зомби. Почему-то я забыла о Хеллоуине — сегодня все не те, какими были еще вчера.
— Патрик… — начинаю я.
Он обрывает меня и качает головой:
— Нина, достаточно уже. Каждый раз, когда я думаю о том, что ты наделала, я вспоминаю ту ночь в «Текиле-пересмешнике». Вспоминаю свои слова.
«Таких людей нужно отстреливать». До этого мгновения я не вспоминала его слова. Или вспоминала? Я тянусь через сиденье к плечу Патрика, чтобы успокоить его — это не твоя ошибка! — но он уклоняется.
— Что бы ты там ни подумал, ты ошибаешься. Я…
Патрик сворачивает на обочину дороги.
— Пожалуйста, ничего мне не говори. Я буду выступать свидетелем на суде над тобой.
Но я всегда доверяла Патрику. Забиться снова в скорлупу невменяемости кажется еще безумнее, как в костюм на два размера меньше. Я поворачиваюсь к нему с немым вопросом в глазах, и, как обычно, он отвечает раньше, чем я успеваю озвучить свой вопрос.
— Поговори лучше с Калебом, — советует он и снова вливается в струю полуденного движения.
Иногда, когда берешь на руки своего ребенка, чувствуешь под ладонями свои собственные косточки, запах собственной кожи у него на затылке. Самое удивительное в материнстве — найти частичку себя самой, обособленную, но без которой ты прожить не в состоянии. Натаниэль бросается в мои объятия с силой урагана и с такой же легкостью сбивает меня с ног.
— Мамочка!
«Да, — думаю я, — это того стоило!»
Поверх головы сына я замечаю Калеба. Он с невозмутимым лицом стоит поодаль. Я говорю:
— Спасибо за чек.
— Ты знаменитость, — сообщает мне Натаниэль. — Я видел твою фотографию в газете.
— Парень, может, возьмешь какой-нибудь фильм и посмотришь в моей комнате? — предлагает Калеб.
Натаниэль качает головой:
— А мамочка придет?
— Скоро приду. Сначала мне нужно с папой поговорить.
Мы занимаемся своими родительскими обязанностями: Калеб укладывает Натаниэля на нашей огромной кровати, пока я жму на кнопки, включаю диснеевский мультфильм. Кажется естественным, пока он лежит в спальне, погрузившись в мир фантазии, что мы с Калебом идем в спальню сына, чтобы осознать, что такое реальность. Садимся на узкую кровать, которую окружает аппликация — стая амазонских древесных лягушек и радуга ядовитого цвета.
— Что, черт побери, ты наделала, Нина? — без экивоков нападает на меня Калеб. — О чем ты думала?
— С тобой беседовала полиция? У тебя неприятности?
— С чего бы это?
— Потому что полиция не знает, не планировали ли мы это с тобой заранее.
Калеб обхватывает себя руками за плечи.
— Значит, вот что ты сделала? Спланировала все?
— Я хотела, чтобы все выглядело как спонтанное решение, — объясняю я. — Калеб, он обидел Натаниэля. Он сделал ему больно. И собирался остаться безнаказанным.
— Ты этого точно не знаешь…
— Знаю. Я вижу такое каждый день. Но на этот раз речь идет о моем сыне. Нашем сыне. Сколько лет, как ты думаешь, Натаниэля будут мучить кошмары? Сколько лет ему придется принимать успокоительное? Наш сын уже никогда не станет прежним. Шишинский отнял частичку нашего сына, и мы никогда не сможем ее вернуть. Почему же мне не ответить ему тем же?
«Мы должны отвечать ударом на удар, — вспоминаю я, — чтобы навсегда отучить людей бить нас».
— Но, Нина, ты… — Он даже не в силах этого произнести.
— Когда ты все узнал, когда Натаниэль назвал его имя, что первое пришло тебе в голову?
Калеб опускает взгляд:
— Мне хотелось его убить.
— Да.
Он качает головой:
— Шишинского ждал суд. Его бы наказали за то, что он сделал.
— Слишком мягко. Нет такого наказания, которое могло бы искупить то, что он сделал, и тебе это прекрасно известно. Я поступила так, как хотел бы поступить любой родитель. Мне просто приходится разыгрывать из себя сумасшедшую, чтобы это сошло мне с рук.
— Почему ты думаешь, что тебе все сойдет?
— Потому что мне известно, что значит, когда тебя по закону признают невменяемой. Я вижу, как приходят такие подсудимые, и сразу могу сказать, кого осудят, а кто уйдет восвояси. Я знаю, что нужно говорить, что делать. — Я смотрю Калебу прямо в глаза. — Я юрист. Но я застрелила человека прямо на глазах у судьи, перед всеми собравшимися в зале. Разве я поступила бы так, находясь в здравом уме?
Калеб секунду молчит, словно прокручивая правду в руках.
— Зачем ты мне все это говоришь? — негромко спрашивает он.
— Потому что ты мой муж. Ты не можешь давать против меня показания в суде. Ты единственный, с кем я могу поделиться.
— Тогда почему ты не предупредила меня о том, что собираешься делать?
— Потому что ты бы меня остановил, — отвечаю я.
Калеб встает и подходит к окну, я иду за ним. Ласково кладу руку ему на спину, на выемку, которая кажется таким уязвимым местом даже у взрослого мужчины.
— Натаниэль это заслужил, — шепчу я.
Калеб качает головой:
— Никто такого не заслуживает.
Как оказывается, человек может жить, когда его сердце разбито на мелкие осколки. Кровь пульсирует, дыхание прерывается, нейроны раздражаются. Не хватает только эмоций: необычная вялость голоса и жестов, которая, если ее заметить, говорит о пустоте настолько глубокой, что дна не видно. Калеб не сводит глаз с этой женщины, которая еще вчера была его женой, и видит на ее месте совершенно незнакомого человека. Он слушает ее объяснения и удивляется, когда она выучила этот чужой язык, язык, который не имеет смысла.
Конечно, любой родитель хотел бы отомстить дьяволу, который мучает ребенка. Но девяносто девять и девять десятых процента родителей никогда не пойдут на это. Возможно, Нина думает, что она мстит за Натаниэля, но это ценой бездумно разрушенной собственной жизни. Если бы Шишинский сел в тюрьму, они остались бы семьей, пусть и залатанной, сшитой из кусочков. Если в тюрьму сядет Нина, Калеб потеряет жену, а Натаниэль — маму.
Калеб зол, сбит с толку и, возможно, немного испуган. Он знает каждый миллиметр этой женщины, понимает, отчего она плачет, что приводит ее в восторг, знает каждый изгиб, каждый шрам на ее теле, но при этом совершенно ее не знает.
