На моей площадке почему-то было темно. Впрочем, каждое исключение подтверждает правило, обидно только, что эксперименты всегда проводятся только на мне. В неясном отсвете откушенной луны метнулись две тени.
- Буду стрелять, - предупредила я, аккуратно выговаривая слова, чтобы скрыть дребезжание собственных зубов. - Выходите по одному! Окружай! Пожар! Ноль один! Стреляю!!!
Если бы я упала в обморок, то с удовольствием бы не услышала противного звонкого смеха своих посетителей. Но, помимо страха, мне пришлось вынести очередное унижение.
- Уберите оружие, чтобы мне не пришлось бить вас по руке. Здесь Чаплинский. Наум Леонидович, - громко сказал Максим, оказавшийся плохим охранником. Гнать его в три шеи, если он фигу от нагана отличать ещё не научился, то какой с него будет толк.
Я открыла свою небольшую дамскую сумочку, в которой при хорошей погоде помещалась туристическая палатка, набор для раскраски лица, щипцы для завивки, конспекты лекций, групповые журналы, вырезки из кулинарной книги, ключи от всего, складная пепельница, несколько пачек сигарет, упаковка жвачек, сменная обувь,
колготки, шариковый дезодорант, магазинные чеки, трамвайные билеты (в нашем городе по ним играли в лотерею) , контрольные работы, два, извините за подробность, презерватива, и фонарик, который, собственно, сейчас я и искала.
- Не подходите, - тихо, но злобно предупредила я, ощутив в руке знакомую пластмассу с батарейкой ближнего обзора. Когда мощная струя света разрезала темноту, Наум Чаплинский прикрыл самое дорогое, что у него было лысину.
- Добрый вечер, - нелепо щурясь, проговорил он. - Мы звонили, но вы игнорировали наши звонки.
- А теперь вы хотите, чтобы я игнорировала вас лично? Или будет осуществляться захват заложницы? Нет, чем дольше я с вами общаюсь, тем лучше понимаю арабских террористов. Довели! - мы продолжали стоять на площадке, потому что на этот раз я искала ключ от второй двери, который закатился среди губных помад, был испачкан ими и не давался в руки.
- Максим, а что в вашей стране принято встречать гостей на лестничной клетке? - усмехаясь спросил Наум.
Нет, и что это за манера - по чистым коврам, да в обуви? И где, главное, набрались этих протокольно - разыскных европейских манер. Лазишь целыми днями ( раз в месяц с тряпкой ), моешь - моешь, убираешь - убираешь, заявляется посольская морда и гадит не хуже бродячей собаки.
- Тапочки, - истошно завопила я, увидев, какие следы оставляют альпинистские ботинки Максима.
- Да нет, я внизу подожду, в машине, - кажется обиделся он.
- Я пришлю вам моющие средства - за себя и за того парня, - заявил Чаплинский, удобно располагаясь возле моего любимого друга телевизора. - А поесть у нас нечего?
Наглость этого ряженого сиониста явно зашкаливала. То поесть, то Голландские высоты, уже бы сразу предъявили список всех претензий миру, не мучали бы человечество исторически не сложившимися угрызениями совести.
- Нечего, - рявкнула я, решительно умывая руки. - И выпить тоже.
- Хорошо, что прихватили. Максим, занеси сумку и пару часов можешь быть свободен.
Судя по всему, Науму Чаплинскому не нравился пятизвездочный отель "Дружба", и он решил последние дни своей командировки провести у меня. Может быть, я, конечно, и мало похожа на святого Варфоломея, но кое-что из ночных деяний в его честь устроить ещё могу.
С другой стороны, увидев груду упакованных, а значит, лишенных витаминов продуктов, я поняла, как проголодалась. С паршивой овцы, как известно, хоть шерсти клок, решила я, набивая рот копченой, вредной для печени колбасой.
- Я хотел с вами поговорить, - сказал Чаплинский, когда дверь за Максимом сама собой закрылась. - В конце концов, интервью - это же ваша просьба?...
"Не мигают, слезятся от ветра безнадежные карие вишни..." Когда-то эта песня приводила меня в жуткий душевный трепет, а мужики попадались все больше светлоглазые. То есть я только теоретически знала, каким магическим и всепроникающим может быть взгляд темных, почти черных... "Любил я очи голубые, теперь я люблю я черные, те были милые такие, а эти непокорные..."
- Я играю на балалайке. Окончила музыкальную школу. Очень жалко было учительницу - к ней, на народные никто не записывался...
Чтобы изменить цвет глаз влюбленного в вас мужчины, достаточно сморозить что-нибудь о своем прошлом, в котором не присутствовал он, и эффект осветления всех частей тела, в том числе и глаз, достигается мгновенно. В крайнем случае, можно плеснуть кислоты... Наум Леонидович недоуменно моргнул и явил миру бежевый
окрас своей раннее глубоко черной радужной оболочки.
- Мне записывать? - спросил он очень серьезно.
- Как хотите...
Мне надо было прожевать и запить, потому что на самом деле мне снова стало страшно. "Для тебя из Израиля он привезет что-нибудь получше". Тошкин каркнул и забыл, а я теперь должна была давиться этими отравленными бутербродами и делать вид, что моим любимым блюдом является мелко порубленный и поджаренный в масле цианистый калий. А если... А если он действительно встретился с Анной?
Наум подошел ко мне и, проникновенно глядя в глаза, протянул стакан, наполненный жидкостью из бутылки с надписью "Мартини".
- Надо выпить, - констатировал он.
- Ой, - заверещала я. - Ой, а мне же позвонить надо! Отчитаться! Ой!
Не так давно я поняла, что не стыдно быть дурой, стыдно потом оказаться ею. Дурацкое поведение - самый надежный способ выхода из дурацких ситуаций. А потому мы таки живем. Судорожно сглотнув свою пока ещё не отравленную слюну, я схватила телефонную радиотрубку и поняла, что звонить то мне по большому счету и некому - Яша был в Израиле и отменялся, Иван страдал аллергией на мой голос, Тошкин считался наказанным и даже если следствием этого наказания будет мой хладный труп, то пусть ему станет хуже. Тревожить родителей вялыми подозрениями в покушении на мою жизнь просто неэтично. Оставался Владимир Игнатьевич, который в отношении моей зарплаты совершенно не считался с курсом доллара, и, значит, заслуживал ночной побудки.
- Это я, Надя Крылова, - голос почти не дрожал, но не прожеванные крошки неприятно стояли в горле вместе со страхом и тревогой. - Выполняю ваше задание и беру интервью у Чаплинского на дому.
В трубке хмыкнули и раскатисто засмеялись.
- Так хорошо дает, что ты решила разбудить весь город? - оказывается, определенное чувство юмора прорезалось у моего Лойолы после полуночи. А в целом, он продолжал страдать хронической манией величия.
- Нет, я просто жду ваших дальнейших указаний? - красиво пропела я, решив, в конце концов, умирать, так с музыкой. Слово "указания" звучало так отчаянно и непривычно, что до Владимира Игнатьевича, наконец дошел смысл моего внедрения в его частную ночную жизнь.
- Что-то случилось? Так бросай ты это все к чертовой матери... Дадим перепечатку как всегда. Слышишь?
