Глава 22
Какое-то время все трое не двигались, а солнечный луч все смелей вползал в раскрытые двери, превращая ночной кошмар в обычную деревенскую сцену. Наконец, Маруся не выдержала и, подняв листок, прижала его к груди, не то прикрывая наготу, не то от страха, который явственно читался на ее бледном лице.
– Может быть, все-таки не надо? – осторожно спросил Павлов.
– Ах, все равно! Теперь уже нет обратной дороги. Ведь теперь это… кровью скреплено…
Вырин невозмутимо продолжал лежать; он вполне отдышался, и выглядел теперь прежней обыкновенной дворнягой, а не посланцем ада, каким представлялся в разбушевавшейся ночи. И все-таки Маруся и Павлов смотрели на него почти с ужасом. Словно в ответ на это пес, как ни в чем не бывало, демонстративно изогнулся и принялся выкусывать репейник изо всех своих неудободоставаемых мест.
Все утро, как назло легкое, теплое, почти июньское, они намеренно долго пили чай, стараясь говорить о чем угодно, только не о лежавшей на столе фотокопии. Но страничка текста неотвратимо белела, разливаясь в пространстве ядом, словно обвинительный приговор, и рыжее перо сверкало на солнце искрой большого костра. Павлов не мог больше видеть измученное ожиданием лицо Маруси и решительно взял в руки листок. От него пахло дождем, Сириным и еще чем-то далеким и холодным.
…изгибая по-гоночному спину и всемъ тlломъ чувствуя упругость свифтовскихъ шинъ, молодыхъ икръ и дороги, нlжно-коричневой после ночного дождя, Василiй катилъ по тракту, не разлiчая, а еще болlе – стараясь не разлiчать мlлькавшего мимо.
Всl эти обыдlнные картины, столь часто видlнные имъ на протяженiи всlго дlтства, оскорбляли его нынlшнее состоянiе. Онъ долженъ былъ ехать срlди рыцарскихъ скалъ и русалочьихъ озlръ, а вовсе не по дороге, перiодически украшенной золотыми конскими яблоками. Несколько разъ въ немъ возникало мучительное жlланiе проlхаться прямо по нимъ, оставивъ узорчатый слlдъ побlды цивiлизацiи надъ косностью природы, но при мысли о томъ, какъ онъ подъlдетъ къ Лидiи, осквlрненный навозомъ, пусть и посрlдствомъ велосипеда. Василiй никогда не отделялъ его отъ сlбя, какъ не отделялъ и множlство другихъ, любимыхъ имъ вlщей. Поэтому онъ лишь старательно крутилъ педали, и капли пота выступали на крутомъ мальчишескомъ ещl лбу. Накипали вlтромъ столlтние парковыя липы, шорохомъ юбокъ сыпался песокъ со стlнъ грота, но Василiю не приходило даже въ голову, что это просто вlтеръ свиститъ у нlго въ ушахъ на склоне, вlдущемъ къ Оредежи – двойной вlтеръ отъ нlсущегося Богъ вlсть куда этимъ раннимъ утромъ «уользлея».
Жаръ поцlлуя обжlгъ его неотвратимымъ своимъ приближенiемъ, и Василiй всемъ тlломъ, слитымъ с безукоризненнымъ тlломъ велосипеда, потянулся ему навстрlчу – но былъ безжалостно смятъ накаломъ страсти пяти лошадиныхъ силъ, ознамlновавшихъ такимъ образомъ все-таки побlду крlстьянской лошадки, пусть и въ усовlршенствованномъ виде… Солнечный свlтъ успелъ напоследокъ сгуститься въ зlленоватый полупрозрачный шарикъ, но слишком быстро сталъ тlмнеть и умlньшаться, пока не превратился въ черную точку, отдlляющую насъ отъ небытiя.
В тотъ же дlнь староста, провlрявшiй далекiя пасlки и потому не знавшiй объ утрlнней трагедiи на тракте, явился къ управляющему Барнсу и, виновато опустивъ клlшнеобразныя руки, сообщилъ, что въ парке осыпался гротъ, насмlрть придавивъ неизвlстную барышню. Барнс, ничуть не вlря въ услышанное, посмотрелъ на нlго, какъ на безумца, на что староста, обидевшись, заявилъ, что барышня, какъ lсть, лежитъ въ риге, и всехъ вlщей у нlя, не считая одlжды, сlребряный натlльный крlстикъ, портмоне съ трlмя съ половиной рублями и вынутый изъ ладони какой-то глиняный осколокъ.
Но кто-то зналъ, что все прейдетъ, не оставивъ и следа на земле, ибо все, что создавалось, разрушится, какъ зналъ и то, что только звукъ разрушенiя будетъ жить всlгда, ибо звукъ вlченъ, потому что невlществененъ.
– Нет, – вдруг твердо произнес Павлов. – Нет, нет и нет! – И, изорвав листок в мельчайшие, какие только позволяла плотная фотобумага прошлого века, обрывки, аккуратно бросил их в только что растопленную гудящую печку. – Все. Этого не было и нет. – Маруся вздохнула и показала ему на своей ладони рыжее перышко. – Только не вздумай мне сообщить, что рукописи не горят! – почти зло предупредил он.
– Зачем? Ведь это даже и не рукопись, а просто перефотографированные страницы. Откуда? И пусть все они теперь потеряны… Хотя, как знать, куда и кому попадут листки, потерянные Выриным по шоссе, по деревне?
– Я не понимаю, о чем мы говорим, Маруся?
Она посмотрела на Павлова долгим печальным взглядом:
– Ты хочешь, чтобы это сказала я? Хорошо. Но прежде я скажу, что очень люблю тебя. А теперь слушай. Нам повезло, мы оба попали в сферу влияний прошлого. Как это происходит и за что, я не знаю, но это так. В принципе, ничего удивительного в этом нет. Мир един. Он пронизан прошлым и будущим, и отделить в нем одно от другого и третьего невозможно. Чаще всего, я думаю, люди просто боятся это делать и не хотят. Конечно, у многих не хватает и душевных сил, и знаний, и открытости миру, но это уже их дело. Мы были искренними и не боялись – и нам было дано. И как знать, если бы мы не помешали тогда друг другу на острове… Впрочем, нет, конечно, мы не могли не помешать. Но в то свободное прошлое, не ограниченное ничем, кроме естественного хода событий, вмешивается искусство, то есть жесткая форма, которая, как плотина на реке, искажает ее течение. Этот рассказ попытался придать событиям свое толкование и тем самым исказил их, направил не туда. Однако вся беда заключается в том, что против сказанного слова мир бессилен. Слово произнесено, и мир изменился безвозвратно. То есть нам все равно приходится иметь дело не с первичным, а со вторичным миром. И чтобы не повторить события в том же ключе и не породить совсем уж дурную бесконечность, мы должны… Честно говоря, я не знаю, что мы должны. Самое простое, конечно, уничтожить оригинал, тем более что, я думаю, его мало кто читал и мало на кого он оказал влияние. Конечно, влияния самого ВВ никуда не денешь… Я не знаю, Сереженька, не знаю. Но боюсь. С того самого мгновения, когда я сидела в этом гроте и ощутила, пусть мимолетно, настоящую смертную тоску. И страх перед великанами, который тоже появился тогда же. Пожалуйста, я тебя умоляю, Сережка, будь осторожен со своим велосипедом!
– А собаки? – растерянно спросил Павлов, мало что понявший в сбивчивой речи Маруси, но зато остро почувствовавший ее тревогу и тоску.
– Ну, это, наверное, уже из другой области. Ведь не в одном же потоке мы существуем, а сразу во многих. А здесь много странного, ведь здесь же узел культур, путей, взглядов на страну, радиация высокая, в конце концов. Где-то как-то, сами того не заметив, мы задели другой пласт – и вот, пожалуйста. Знаешь, каким осторожным надо быть в этом смысле. Особенно в таких местах! Поднял камешек. Приласкал пса. Отшвырнул веточку… да мало ли что и как… И вот ты уже в истории…
– Ну да. Кажется, я что-то похожее у Бредбери читал, про бабочку…
– Да, но там проходят эры, а на самом деле все гораздо быстрее и ближе. И когда мы поймем, что все важно, каждое движение, каждая мысль, и уж поступок тем более…
