Сид смотрел, как беловатые клинья волн снова и снова входят в скалы, и попутно сочинял эпитафии Колину Паркеру. «Колин Паркер (1-31), считавший, что смерть — его первый свободный поступок». «Колин Паркер. Умер, как жил, отринутый обществом. Сожжен на свалке в муниципальном мусоросжигателе».
Колин Паркер, дело закрыто.
Колин Паркер сиганул в окно оттого, что блэкаут прекратил поставку зрелищ. Он остался совсем один, и реальность пришлась ему не по нутру. То же самое и с этими шутами балаганными. Паркер слетел с круга, как многие другие: для него и для них пережить «Светлый мир» и жить без него — это пытка на колесе. Колесо крутится, и с каждым поворотом прикованного к нему человека погружают в воду. И с каждым поворотом вода чуть выше закрывает рот и ноздри. Вода заполняет внутренности, прибывает в легкие. Человек выныривает на свежий воздух, но дышать ему нечем. Человек гибнет на колесе, а оно продолжает крутиться. Охрана информации сделала то, что и полагалось делать в таких случаях: уничтожила улики. Самоубийцы Большого блэкаута явно доказывали, что Город болен. Куда как лучше дать ему спокойно ходить по ресторанам, по кинопабам, проводить месяц в году в ближайшем панотеле и три раза в неделю ходить в супераптеку, чем сделать анализы и обнаружить, что тело Города — все в саркоме.
Город болен… Сид всегда подозревал какую-то гадость вроде этого. Слишком многое на это указывало, прямо-таки кричало неоновыми буквами, но, к его великому изумлению, большинство абонентов смотрели и словно не видели — и шли своей дорогой. И хотя все эти годы, блуждая по сумеречным бульварам, он думал только про рассвет и про океан из далекого начала своей жизни, считая их безвозвратно потерянными, утраченными, как детские мечты, — теперь, когда у него перед глазами стояло чудо чистоты моря, слепящее благословение света, — мысли возвращались к Городу: к грязным квартирам буферных кварталов, к почерневшим каркасам реки Железки, которые громоздились все выше и выше, рискуя скрыть берега, а потом и набережные; он думал о бесконечных вариациях звездных лиц, налепленных на безликие физиономии подростков, о всепобеждающей глупости, бьющей по мозгам со всех рекламных экранов на всех углах, и о том, что никто, никто не встанет и не потребует, чтобы это прекратилось. Он думал о композициях из несчастных детей, украшающих гостиные. Думал о зонах, о великой пустыне окраин, где умирают изгоями абоненты, стоящие не больше и не меньше других. Он думал, что, так или иначе, их изгойство задумано и принято. А потом он сказал себе, что виновники этого мало что выиграли. У них, как и у всех остальных, отобрали рассвет и, возможно, даже способность опознать его, кинув взамен самую нелепую, самую смехотворную подачку.
Комфорт.
Он подошел к самому краю. Хотел посмотреть, как, вызывая головокружение, катятся кипящие, неутомимые волны. Солнце на просторе пекло. Солнце гладило его изнуренное тело. В животе было пусто. За три дня он спал два часа. У его ног сверкал крошечный Херитедж, как будто съежившийся под напором лучей. Отсюда, с гребня утеса, поселок выглядел таким, каким он был в действительности — осиротелым, возникшим при свете софитов, как раньше промышленные города вырастали при угольных шахтах. Отсюда он казался тихим. Сид оставил Анну в панотеле «Ориджин», а сам ушел погулять. И забрался сюда, наверх, поразмыслить о придуманном им кретинском расследовании и о недостижимости поставленной цели.
Ради этого он оставил Блу Смит. Ради этого он отказался от слабой надежды на счастье. Блу умнее его, она всегда знала, что у них нет ни малейшего шанса. Она всегда знала, что в их союзе есть перекос. Он был ее заветной мечтой, а она… просто девушкой, которую он любил.
Она знала, что рано или поздно должна отпустить его — бежать дальше.
Бежать ради чего?
Гнаться за истиной?.. Искать собственное детство, которое, как он думал, вернет ему океан? Жуть, с какой безграничной самонадеянностью он искал истину о мире, думая, что мир понятный — это мир правильный. В оправдание можно сказать, что он не знал, во что ввязался. В ночь с 18-го на 19-е в безразмерной пустыне окраин он стал свидетелем кошмара. Встреча с кошмаром требовала ответов.
В оправдание можно сказать, что у него в активе и так имелось несколько закрытых дел.
Больной Город, дело закрыто — так закрывают дело об убийстве, совершенное неустановленным лицом или группой лиц.
Сид думал о зле. О том, что такое зло. Отклик, реакция. Насилие — сначала испытанное на собственной шкуре, потом по неведению свершенное. Передача зла — преступление.
Он думал об первом насилии и спрашивал себя, кто мог его совершить. Спросил себя, не виновен ли он в попустительстве. Понял, что не все можно понять.
Книга не объяснила ему ни смерть Глюка, ни теракты. Не открыла имен преступников. Спросить можно было только у океана. Он так и сделал. У них была длинная история — у Сида с океаном. Детская история. Когда Сид был маленьким, он думал, что океан принадлежит отцу. Он думал, что вещи принадлежат человеку в силу любви, которую он к ним испытывает. Отец брал его в море. Сид подумал про фразу, которую сказала ему Кэри, там что-то было про вечность. Про вечность, которая на самом деле море вместе с солнцем. Не совсем так. Вечность — это когда с ними человек. Он понял это благодаря отцу.
Теперь отца рядом не было.
И это зло ничем нельзя было исправить.
Он понял границы личного правосудия.
Он перестал воспринимать тишину и четкость стихий. Он просто присутствовал. Он как будто растворялся в них. Одиночество навалилось отупением. Одиночество. Четкое пространство, солнце, заполнившее глаза, беспрестанный гомон волн, с которым он свыкся как с новой формой тишины.
Он вытащил пистолет и выпустил три пули в божий свет. Выстрелил, не очень понимая зачем. Выстрелил в тишину. В неполную вечность.
Показалось, что уши, оглушенные выстрелами, стали подводить. Потом понял, что нет. Плоский выступ утеса вернул ему эхо собственной пальбы. Но вместо пистолетных выстрелов с четкими промежутками слышалась очередь. Потом другая, донесшаяся с еще большего расстояния. Потом еще одна, потом еще, настолько далекие, что их заглушал ветер.
Часовые.
Часовые от нечего делать баловались с автоматами. Это напомнило ему Нарковойну. Это напомнило ему, что надо кое-кому позвонить.
Глюк побывал здесь перед смертью.
Неустановленное лицо или группа лиц.
Хотелось их услышать. Хотелось услышать их оправдания.
Он позвонил из апартаментов Анны Вольман. В приоткрытое витражное окно порывы горячего ветра доносили рев волн вперемешку с выкриками бунта.
Совсем рядом стучал об стену плохо прикрытый ставень. Сида лихорадило, ломило все кости. Две водки со льдом — от простуды. Венс снял трубку после первого же звонка. Сид сказал ему, что хочет встретиться.
— Я думал, вас нет, — сказал Венс.
— А меня и нет, не сомневайтесь.
