Ах, сладость домашнего очага… Когда вы живете в отеле, то если жена вам изменяет, бросает вас, бьет, если ваши дети идут на панель, колются, снимаются в кровавых боевиках, погибают от неизлечимых венерических болезней, или при крушении вертолета, или от постабортивного сепсиса, или, что маловероятно, от самосожжения, или просто слишком много смотрят телевизор в прайм-тайм, у вас попросту нет возможности учинить хорошую пьянку, чтобы забыться, нет, вас лишают и этого утешения: вы подавлены, потеряны, вы вдовец и наркоман, жизнь для вас потеряла смысл, самые кровавые манга кажутся вам «Маленьким домиком в прериях» в сравнении с той драмой, что только что разрушила ваше и без того бесславное существование, вы бродите как потерянный, отчаянно пытаясь уйти от снедающего вас отчаяния, и что же вам предлагают, к чему вам обратиться, в чем ваше единственное и последнее прибежище?
В мерзавчике «Джек Дэниэлс».
Потому что если бы вам оставили возможность надраться по-черному, достойно, вы, быть может, дошли бы до предела вандализма, скажем, оторвали бы гнутые ножки от стульев и столиков, вооружившись швейцарским ножом, и наделали бы из них дров, и разожгли походный костерок прямо посреди гостиной. Почему бы и нет? Вы только что потеряли всю семью в эпидемии бубонной чумы или в авиакатастрофе, к тому же в данный момент заняты тем, что убиваете шлюху, в которую по-своему, отнюдь не как другие, почти что влюблены, убиваете, не пошевелив пальцем, потому что в принципе сроду не шевелили пальцем, отчего к тридцати-то годам возникает нечто вроде комплекса, так, наверно, вы все-таки вправе учинить небольшой погром?
Ничего подобного. Мерзавчики. Одни долбаные мерзавчики.
Даже поклонницу напоить и то нечем. Что ж, среднестатистический алкоголик вроде вас всегда может заказать себе порнуху в джакузи, покуда… Покуда что? Покуда, не знаю, не явится Господь Бог. У вас нет семьи, нет дома, вы живете в полном одиночестве в «Рице», как невесть кто, а когда на вас наваливается одиночество — никакого выбора, только порнуха, мерзавчики или земные поклоны.
А если вам взбредет в голову нализаться, стоит только позвонить в рум-сервис. Чтобы рум-сервис констатировал, что в номере походный костерок, обнаружил мою небольшую инсталляцию и состояние рояля и чтобы меня вышвырнули из отеля, как простую кинозвезду, и я кончил свои дни на улице в банде юных уголовников. Нет уж, такой глупости я не совершу. Я не позвоню в рум-сервис. Все равно я выбросил телефон в окно. Мне плевать, у меня полно кокаина. Я даже нарисовал им лицо на журнальном столике, у меня есть красивый трафарет. Пока я употребил только правую бровь и подбородок. Огонь только что слегка распространился, я сорвал с окон шторы и все загасил. Осталась только кучка пепла и черное пятно посреди гостиной. Я слоняюсь вокруг него с бутылкой в руке и знаю, что еще до рассвета разобью ее о свою голову, потому что, когда ты один, хуже всего не то, что некого любить, а что некого треснуть. Я слоняюсь кругами и слушаю Моцарта. Потому что Моцарт — это прекрасно! Это прекрасно, но этого мало. Так что кроме Реквиема, который весьма кстати, я слушаю и «Satellite of Love» Лу Рида, и «Ne me quitte pas» в исполнении Нины Симон, и с акцентом, и я пою тоже, подражая ей, потому что я чувак смешной, и «Souvenirs» The Gathering, и «My Girl» Nirvana, и Пуччини, и «Creep» Radiohead, и хор Красной армии, и «The Unforgiven» Metallica, и «The Future» Леонарда Коэна, и «Donʼt Cry» Guns, и Ноктюрн № 48, и саундтрек «Полуночного экспресса», потому что большего не заслуживаю, и Адажио для струнных Барбера, и весь последний альбом The White Stripes, и невесть какой альбом Мэрилина Мэнсона, и саундтрек «Убить Билла», и «Tainted Love» Soft Cell, и «Полет валькирий» Вагнера, а из Генсбура я слушаю «Манон». Манон, Манон, Манон. Манон до одурения, до полусмерти, и это сильнее всего, потому что таково мое состояние духа на данный момент.
Я слоняюсь с бутылкой в руке, а мой номер похож на кулисы «Вудстока» или на отдел хай-фай в магазине «Вёрджин». В гостиной двадцать три музыкальных центра, от самых лучших до совсем дрянных, и столько же колонок, орущих так, что раскалывается голова, и что забавно, очень забавно — вся эта гениальная музыка ни на что не похожа, совершенно ни на что, а вернее, нет, похожа, эта какофония — ибо что же это, если не какофония, — есть точное, говорю я себе, точное, доведенное до предела выражение того, что я чувствую в эту минуту. Я сам какофония, я сам и есть этот бардак, я и есть развороченный номер, я опустошил его по своему образу и подобию, как и подобает законченному нон-художнику, и с минуту на минуту я жду, что явится Мирко, этот горевестник, и принесет мне весть о смерти Манон, она тянет с самоубийством решительно дольше, чем положено, я и не думал, что она такая упертая. И в этом возбуждающем состоянии психического слияния с внешней средой и ожидания — ожидание для меня единственно допустимая манифестация дурацкой идеи счастья — лишь одна помеха, одна тень, просто маленькое облачко на картине: я не могу сам участвовать в этой групповухе. Аудио-групповухе, я имею в виду. Да что там групповухе! В аудиоизнасиловании. Но если имеет место групповое изнасилование, а я не стою весь потный и с членом в руке, готовый ринуться в общую свалку истязать жертву, значит, жертва — я сам. Я сам жертва, ноги у меня раздвинуты, нервы пылают, голова готова лопнуть, а мой рояль отдал богу душу. Ага, рояль отдал богу душу, а иначе я мог бы наброситься на него и поучаствовать в какофонической групповухе, но четверть часа назад разгромил его огнетушителем. И теперь он покоится в углу, бедняга рояль, словно куча мусора, и я почти с радостью вижу его там, ни на что не годным, изничтоженным, жалким, умолкшим навсегда, и говорю:
— Ну что, предатель, ренегат, мразь, перестанешь наконец меня опускать?
И когда я бью его ногой, просто чтобы слова сопровождались делом, он жалобно стонет, словно просит пощады, стонет фальшиво, и я выключаю музыку, чтобы лучше слышать его агонию.
— Ты самое большое дерьмо, самый вонючий и гнусный подонок, самая гнойная, мерзкая тварь, которая когда-либо вырыгивала углекислый газ на этой проклятой планете, именуемой Земля.
Это в дверях возникает призрак Манон.
— Ты всего лишь галлюцинация, рожденная неумеренным количеством сорокаградусной жидкости, которой я весь пропитан, и исчезнешь, когда она испарится.
— А это тоже галлюцинация, урод?
Ее кулак впечатывается мне в морду, и в тот момент, когда глаз мой взрывается, даже раньше, чем полетели искры, я уже понимаю, что, похоже, что-то пошло наперекосяк, она не только не умерла, но и, кажется, что-то узнала, поскольку вид у нее несколько раздраженный и к тому же вооруженный.
— Моя нон-муза, да? Я тебе покажу нон-муз, мерзавец, подлая скотина!
— Дорогая, успокойся, насилием никогда ничего не решить. Излишнее насилие, как правило, влечет за собой необратимые деяния, о которых потом всю жизнь приходится сожалеть. Так что положи револьвер и давай поговорим спокойно, как два экс-цивилизованных существа, которые рады встретиться вновь, хоть и не имеют больше почти ничего общего.
