дошло до критической точки.
Они официально отменяют домашний арест и чуть ли не пинками гонят меня «общаться с друзьями», но я прячусь в комнате.
Мама вламывается следом, выволакивает меня оттуда за руки и тащит в торговый центр.
Я не сопротивляюсь: мне давно нужна новая сим-карта.
Мне давно нужно что-то в себе изменить.
Мне давно пора учиться жить заново…
Мы идем мимо ярких витрин, и я вздрагиваю, как от пощечины: боже, у меня даже движения заторможены!.. Все виды боли точат и грызут изнутри, и мое отражение в высоких стеклах вполне могло бы принадлежать старой и скрюченной артритом бабке.
Мама удрученно направляется к магазину с мрачной подростковой одеждой — я всегда отдавала ему предпочтение, но в моей черепушке какой-то винтик сорвался с резьбы. Внезапно я сворачиваю к бутику с яркими платьями, изящными туфлями и дамскими сумками, и мама не верит своему счастью.
Я хватаю эти странные вещи охапками, сваливаю их в ее руки и спешу к кассе. Бегу с пакетами домой, и мама едва за мной поспевает.
А дома, стоя у зеркала, я прикладываю к себе одно из этих чудовищных платьев — короткое, розовое, с пайетками на груди — и испытываю сильнейший когнитивный диссонанс.
Я влезаю в это платье. Разламываю себя до самого основания. Все равно меня больше не существует…
***
20 апреля, четверг, 6.00
Мама расталкивает меня задолго до звонка будильника и встревоженно сообщает:
— Ребенок… в подъезде, под нашей дверью, ошивается какой-то парень. Кажется, всю ночь там просидел… Папа в пять часов выехал к поставщикам, позвонил из машины и предупредил… Мне нужно успеть перед работой в магазин, корм для Марса купить, а я боюсь выйти… Может, полицию вызовем?
— Не надо полиции, — бубню я в подушку, отчаянно борясь с желанием вскочить, выбежать из квартиры и разреветься. — Скажи ему, что я не хочу его видеть.
— То есть? Ты его знаешь? — недоумевает мама.
— Мам, просто выйди и скажи, что он мне надоел, и попроси уйти. Он безобидный. — Я отворачиваюсь и натягиваю на голову одеяло — глаза бы мои не глядели на этот гребаный мир.
Как только за мамой закрывается дверь, я подлетаю к окну и смотрю на освещаемую одиноким фонарем площадку у подъезда.
Минут через пять Баг показывается внизу — прихрамывая и держась за бок, пересекает двор и бредет к пустой остановке, а я провожаю взглядом его спину и шепчу:
— Не надо, береги себя, прекрати!.. Скоро ты одумаешься и поймешь: все, что происходит с нами, — к лучшему…
Глава 39
21 апреля, пятница, 7.00
«Дорогой дневник, многое ли об этой жизни поняла я?
Я поняла, что можно забраться очень высоко, летать под облаками наивным и счастливым ангелом, но она все равно скинет тебя оттуда, и ты разобьешься. Станешь набором атомов, исчезнешь… превратишься в ничто. А когда ты — ничто, тебе все равно.
Не хотела об этом писать, потому что самой противно.
Но мне очень нужно было проверить, насколько далеко я смогу зайти в своей новой ипостаси: быть ничем.
Потому что мне до сих пор ни черта не все равно, потому что мне все еще больно…
Вчера я не могла найти себе места — образ уходящего в утренние сумерки Бага возникал перед глазами и почище тупых ржавых лезвий разрывал сердце. Я миллионы раз в красках представляла, как догоняю его, хватаю за воротник, разворачиваю к себе и падаю в надежные и теплые объятия, как говорю, что люблю и прошу верить мне, и мы вместе встречаем на крыше новое солнце…
После занятий класс собрался отпраздновать успешную сдачу пробного экзамена, и я тоже увязалась на вписку к одному из отличников. На меня никто не обращал внимания, потому что кроме наших зануд там была куча каких-то левых ребят, а Алька, Надя и Юля не пошли на эту тусовку.
Как всегда, я функционировала в режиме пустого места и напилась, сильно. Я улыбалась незнакомым ребятам и девчонкам, но сердце истекало кровью: “…Прости меня. Прости, прости…”
Несбыточные мечты способны довести до сумасшествия, и в тот момент я твердо решила запретить себе мечтать. Сжечь все пути к отступлению.
Я сама подвалила к этому козлу Зорину, начала скалиться и заигрывать, и почти в открытую предложила себя. Все присутствующие были свидетелями, одноклассники знатно офигели.
Хоть он не вязал лыка, но сразу понял намек, и его улыбка была победной и мерзкой. Он схватил меня за локоть и потащил в ванную.
Не могу писать дальше, но должна… В общем, дальше произошла невыносимая мерзость.
Я — ничто. Грязь въелась в поры.
Ничто держалось за раковину, когда Зорин, со свистом выдохнув в ухо перегар, удовлетворенно пропыхтел:
— Я же говорил, Литвинова: стоит только попросить… Ну, теперь в классе у тебя все будет ништяк, отвечаю.
…Вот это и есть жизнь, во всем многообразии ее проявлений.
Все светлое, чистое и настоящее я извергала из себя фонтаном блевотины в эту самую раковину, а Зорин, ухмыляясь, застегнул ширинку и вышел.
Несмотря на то что домой я явилась около двенадцати, с трудом держалась на ногах и полночи просидела в ванне, родители не решились меня отчитывать, а сейчас мама принесла в комнату аспирин, чай и завтрак, а папа, старательно отводя глаза, сообщил, что подбросит до школы.
Я опустилась, папа. Ради тебя. Ради… всех, кого люблю.
А вы не старайтесь меня любить. Больше не надо…»
***
13.00
Лязг звонка выносит мозг, яростно болит голова.
Толпа малолеток с победными воплями устремляется к гардеробу, где уже наблюдается столпотворение.
Бесцельно бреду по полупустому коридору, но краем глаза замечаю, что слева открывается та самая подсобка, в которую мой новый кореш Зорин, ни разу за сегодня не взглянувший в мою сторону, однажды меня заталкивал.
Чья-то рука крепко обхватывает мое запястье и увлекает в темноту, а потом за спиной захлопывается дверь.
Я узнаю его присутствие по тому, каким разреженным становится воздух, как покалывает кончики пальцев, как на миг оживает сердце. Запах ноября окутывает все мои печали, и они отлетают далеко-далеко…
Он берет меня за руку. Крепко.
— Эльф… Я не могу так. Слышишь?
Его голос успокаивает и обнадеживает, но я зажмуриваюсь и до боли закусываю губы: «Я не Эльф, ты обознался. Я — вонючая слизь, грязь, ничто. Я тебя не достойна…»
С силой выдергиваю руку из его захвата и огрызаюсь:
— Зато я
