он вообще никого не любит. О, это так удручает, что он остается таким спокойным там, в могиле, тогда как тоска по нему возрастает, так удручает, что не может быть и мысли о каком-либо изменении, кроме все более и более быстрого растворения! Правда, с ним не так трудно, как иногда бывает с ребенком; из-за него не бывает бессонных ночей, по крайней мере, из-за его трудного поведения – ибо, как ни странно, из-за хорошего ребенка не бывает бессонных ночей, тогда как, наоборот, чем лучше был умерший, тем больше из-за него бессонных ночей. О, но даже для трудного ребенка все еще есть надежда и перспектива воздаяния ответной любовью. Но умерший совсем не отвечает воздаянием; или вы спите и ждете его, или вы совершенно забыли о нем, ему совершенно безразлично.
Поэтому, если вы хотите доказать, любите ли вы бескорыстно, то когда-нибудь обратите внимание на то, как вы ведете себя по отношению к умершим. Большая любовь, несомненно самая большая, при более суровом испытании, может оказаться эгоизмом. Но дело в том, что в отношениях любви между живыми всегда есть надежда и перспектива воздаяния, по крайней мере, взаимной любви; и, в общем, именно это и происходит. Но эта надежда, эта перспектива вместе с воздаянием производят такой эффект, что нельзя определенно увидеть, что такое любовь и что такое эгоизм, потому что нельзя совершенно определенно увидеть, ожидается ли воздаяние и каким образом. Что касается умерших, то наблюдение очень просто. О, если бы люди любили поистине бескорыстно, они бы, конечно, вспоминали умерших иначе, чем обычно, когда проходит первый, иногда очень короткий отрезок времени, в течение которого они своеобразно любят умерших -со стенаниями и причитаниями.
Дело любви по вспоминанию умерших – это дело самой свободной любви.
Чтобы действительно доказать, что любовь полностью свободна, нужно удалить все то, что каким-либо образом может заставить совершать дела любви. Но этого как раз нет по отношению к мертвым. Если же любовь все-таки пребывает, тогда это самая свободная любовь.
Очень разное может заставить человека совершить дело любви, и поэтому это невозможно перечислить. Ребенок плачет, бедняк умоляет, вдова докучает, уважение требует, несчастье вынуждает и так далее. Но ни одна любовь в деле, ограниченная таким образом, не является совершенно свободной.
Чем настойчивей нуждающийся, тем менее свободна любовь. Обычно это принимается вл внимание, когда речь идет о любви родителей к ребенку. Когда действительно хотят описать беспомощность, причем описать ее в самой острой нужде, обычно представляют крошечного младенца во всей своей беспомощности, которой он как бы вынуждает родителей любить – кажется, что вынуждает, ибо на самом деле он вынуждает любить только тех родителей, которые не таковы, какими должны быть. Итак, крошечный младенец во всей своей беспомощности! И все же, когда человек впервые ложится в могилу с тремя локтями земли над ним, тогда он беспомощнее ребенка!
Но ребенок плачет! Если бы ребенок не плакал – да, все же много отцов и матерей тем не менее, заботились о неи с любовью. – О, но также много отцов и матерей, по крайней мере много раз, забывали бы о ребенке. Мы не собираемся только из-за этого называть таких отца или мать нелюбящими; но любовь в них настолько слаба, настолько эгоистична, что им нужно напоминать о потребностях ребенка.
Но умерший не плачет как ребенок; не напоминает о себе, как нуждающийся; не умоляет, как нищий; не требует уважения; не принуждает вас своим явным несчастьем; не докучает вам, как вдова судье: умерший молчит и не говорит ни единого слова; он остается совершенно неподвижным, не двигается с места – и, возможно, он не терпит зла! Никто не беспокоит живого человека меньше, чем мертвый, и никого живому нельзя легче избежать, чем мертвого. Вы можете оставить своего ребенка чужим людям, чтобы не слышать его плача; вы можете сказать, что вас нет дома, чтобы избежать мольбы нищего; вы можете переодеться так, чтобы никто вас не узнал; короче говоря, вы можете принять много мер предосторожности по отношению к живым, которые, однако, не смогут вас вполне обезопасить; но по отношению к умершим вам не нужно проявлять ни малейшей осторожности, а между тем вы в полной безопасности.
Если кому-то хочется, если ему кажется, что лучше как можно скорее оставить умерших, тогда он может без какой-либо критики и не подвергаясь какому-либо суду, охладеть почти так же скоро, как охладевает мертвый. Если только из-за стыда (и поэтому не из-за умершего) он не забудет немного поплакать в газете в день похорон, если он заботится только о том, чтобы оказать умершим последние почести только ради приличия: тогда он мог бы с таким же успехом посмеяться над умершими у него … нет, не у него на глазах, потому что они теперь закрыты. Умерший человек, естественно, не имеет никаких прав в жизни; нет чиновника, который мог бы что-то сказать о вашем воспоминании умерших; нет чиновника, который вмешивается в эти отношения, как это иногда бывает в отношениях между родителями и детьми – и сам умерший человек, конечно, не предпринимает никаких шагов для того, чтобы приставать и принуждать. Поэтому, если вы хотите проверить, свободна ли ваша любовь, то время от времени обращайте внимание на то, как с течением времени вы ведете себя по отношению к умершим.
Если бы это не было так похоже на шутку (а это, конечно, не так, кроме того, кто не знает, что такое серьезность), то я бы сказал, что над воротами к месту погребения мертвых можно было бы повесить надпись: “Здесь нет принуждения” или “С нами нет принуждения". И все же я скажу это, я сказал это, и я буду говорить это; ибо я слишком много размышлял о смерти, чтобы не знать, что тот, кто не знает, пожалуйста, заметьте, как использовать всю тонкость, всю глубокую игривость смерти для пробуждения, просто не может говорить об этом серьезно. Смерть не так серьезна, как вечность. Серьезности смерти присуще именно то странное пробуждение, то созвучие глубокой насмешки, которое, в отрыве от мысли о вечности, есть пустая, часто дерзкая шутка, но с мыслью о вечности есть именно то, чем оно должно быть, и очень отличается от пустой серьезности, которая меньше всего удерживает любую столь напряженную мысль, как мысль о смерти.
О, в мире так много говорится о том, что любовь должна быть свободной; что нельзя любить, когда есть хотя бы малейшее принуждение; что в
