я — его мать.
— Вот так, — говорит она медленно, — я думала… думала, ты о сыне своем заботишься. И хочешь ему как лучше.
— Именно это я и делаю, — отвечаю спокойно, не позволяя словам сделать мне больно. Я правда стараюсь, как умею, заботиться о сыне и любить его. Наверное, есть мамы лучше. Возможно, даже Инна Владимировна была лучше, чем я.
А сейчас она делает странные вещи, и это уже небезопасно.
Но вместо того, чтобы продолжить конфликт, мама Марка сдувается как-то вся. Плечи поникают, губы выгибаются скобочкой вниз. Даже взгляд будто тухнет.
— И когда мне можно будет прийти к Коле снова? — и смотрит на него так затравленно, что я ощущаю себя жестокой тварью, и становится внезапно жалко ее так. Чисто по-человечески.
Она же не от хорошей жизни начала себя так вести…
— Инна Владимировна, — говорю очень мягко, но твердо, — я же не запрещаю вам с Колей видеться. Но ему надо отдыхать, да и у меня ночь была тяжелая, с температурой и застоем. Давайте мы в себя придем, а потом вас позовем.
— Хорошо, хорошо, — мы с сыном провожаем ее на выход, а она идет и оборачивается на Колю, — только вы уж зовите меня почаще. Я ведь его так люблю! Сыночка нашего.
А я в очередной раз сжимаюсь от этих слов.
Глава 45
Остаться с Колей вдвоем дома так уютно и спокойно. Я не торопясь кормлю его, а потом мою. Ко времени, когда начинаются колики, я уже готова — сироп, теплая пеленка, массаж живота.
И в этот раз крики уже не страшат, главное, я знаю, что нужно делать.
— Видишь, малыш, я справляюсь! — шепчу ему на ушко почти гордо, радуясь первым победам.
Конечно, мне все еще тяжело, тянет шов и ближе к вечеру отваливаются руки и спина, но зато никто не пытается причинить «пользу» сыну вопреки моим словам и здравому смыслу.
Я понимаю, что два наших поколения совершенно по-разному воспитывали детей, были другие нормы и стандарты. И я готова принять, что со мной или моим мужем поступали так, как это делает Инна Владимировна. Наверное, мы и сок пили с трех месяцев, и ничего, выросли.
Но Коле нужен особый уход. А мне — чтобы мое слово, как матери, оставалось последним и самым весомым.
И все же, мне очень жаль маму Марка.
В раздумьях о том, как все запуталось, я укладываюсь в кровать вместе с сыном, и сама не замечаю, как засыпаю.
* * *
…в комнате сумеречно. Я просыпаюсь, медленно моргая, пытаясь сориентироваться. Первым, что замечаю — легкость в руках, нет привычной тяжести младенческого тела.
Открываю глаза шире и первое, что замечаю — лицо Марка. Так близко от меня, что даже в полумраке комнаты вижу блеск в его глазах, и протянутую ко мне руку — руку, которая почти коснулась моего плеча.
Я перевожу взгляд вслед за его движением и замечаю…
О господи, домашнее платье, такое удобное для кормления, распахнуто с одной стороны и я полулежу, перед своим мужем с бесстыдно оголенной грудью, к которой он тянет руку!!
— Ты что? — шарахаюсь от него в сторону, скрещивая перед собой руки. Дыхание сбивается, от двусмысленности ситуации румянец заливает лицо и сползает по шее. Господи, как это ужасно!
— Прости, Мира, — Марк отодвигается, поднимая ладонь кверху, на его лице явное смущение, — я переложил Колю в кроватку и просто хотел прикрыть тебя пледом. Ничего… неприличного.
Говорит и горько хмыкает после паузы. Я отворачиваюсь, чувствуя как сердце болезненно толкается в грудь. Сажусь, отворачиваюсь от Соболевского и поправляю завязки и застежки, затягивая вырез плотнее.
Хочется провалиться на месте, так все это неловко! Мы живем в одной квартире, мы спали, в конце концов, в одной кровати, где Колю и зачали, но столько между нами всего случилось, что я не могу не испытывать неловкость.
Но и забыть, как тепло становится, когда Марк рядом, тоже не могу. Кажется, будто только когда он дома, все как положено. Но эти чувства обманчивы и порочны, и я из последних сил стараюсь затолкать их куда подальше, правда, с каждым разом дается мне это все труднее и труднее.
— Я вижу, как ты устала, — говорит Марк негромко, я полуоборачиваюсь к нему, — Мира, ты у меня такая маленькая, хрупкая. Я не представляю даже, как ты выносила и родила Колю, какой это большой труд. И даже сейчас на руках носить — я, бывает устаю, а ты целый день. И не жалуешься.
— Как я могу жаловаться? Главное, что он жив, остальное пустое все.
Говорю, а у самой голос дрожит. Признание Марка отдается жаром внутри, будоражит кровь, и я не знаю, куда деть собственные руки. Мне приятно, что он замечает такие банальные вещи, о которых не принято говорить вслух.
Он подходит ближе, расстояние между нами сокращается до минимального, и я напрягаюсь, как сжатая пружина. Но когда большие, теплые ладони опускаются на мои плечи, я послушно их расслабляю, закрывая глаза.
Всего на одну минуточку, это же не так страшно? Мне нужно совсем чуть-чуть, вот это самое мгновение, когда Марк шепчет мне что-то, а его руки уверенно разминают мышцы. Немного больно, но чертовски приятно и я позволяю себе закрыть глаза и откинуться назад.
Мне бы остановиться, оттолкнуть его, пока не поздно, но кажется, что я уже не успела, потому что Марк прижимает меня вдруг к себе сильно-сильно.
И я жалобно шепчу ему, что не надо, пожалуйста, что кто-то из нас двоих должен быть сильнее, и пусть это будешь ты, раз я не могу, но он не слышит, не слушает.
— Тише, Мира, я просто хочу надышаться тобой, — жаркий шепот в уши, от которого мурашки бегут волной по всему телу, и сердце трепещет как крылья бабочки.
Он и вправду шумно втягивает воздух, прижимаясь лицом к моей макушке, а мне горячо, и колени мягкие, как желе.
Мне страшно. Я боюсь саму себя и тех чувств, что пробуждаются внутри меня от этой тесной близости, и кажется, что все мое благоразумие в одночасье покидает голову.
Но все же, собрав остатки воли, я разворачиваюсь резко, чтобы разорвать объятия. И в этот же миг Марк точно специально опускает голову.
Мы сталкиваемся губами, всего лишь скольжение кожи по коже, но оно вызывает бурю внутри. Комнату озаряет миллион искр, которые мы вышибли соприкосновением, я задерживаю испуганно дыхание, ахая.
А Марк просто накрывает мои
