с модерностью. Из всех внешних инвестиций в мире (то есть не только британских, как в приведенных выше данных) в 1913–1914 годах не менее 42 процентов приходилось на Латинскую Америку, Азию и Африку. В 2001 году это были лишь 18 процентов; при этом доля Латинской Америки драматически упала с 20 до 5 процентов, а доля Африки – с 10 до 1 процента. Азия сохранила свою долю на том же уровне: 12 процентов как в 1913–1914 годах, так и в 2001‑м[347]. В абсолютных величинах речь идет сегодня совсем об иных суммах, нежели сто лет назад. Однако ареал распространения капитала по миру не только не расширился, а, наоборот, чрезвычайно сузился, ограничившись по большей части Западной Европой и Северной Америкой. Глобальная финансовая сеть не стала ни плотнее, ни равномернее, как это произошло с торговыми сетями или, с 1950‑х годов, с авиатранспортом. Латинская Америка ныне в значительной степени отрезана от больших финансовых потоков, Африка – почти полностью. С другой стороны, гигантские потоки капитала направляются в североамериканские и западноевропейские метрополии из регионов, которые в 1913 году находились на периферии мировой финансовой системы (арабские нефтяные страны, Китай). В XX веке произошла деглобализация мировых финансов. У бедных стран доступ к внешним источникам финансирования стал еще более ограниченным, чем перед Первой мировой войной. Конечно, с тех пор потерпел поражение колониализм, и это не может не радовать; впрочем, у нынешней системы есть серьезные минусы, ведь экономическое развитие вовсе без участия внешнего капитала стало чрезвычайно проблематичным.
Будь то портфельные инвестиции или прямые инвестиции в капиталоемкие фирмы, бóльшая часть британских и, по-видимому, в целом всех европейских внешних инвестиций направлялась до 1914 года не на развитие промышленности, а на инфраструктуру (железные дороги, порты, телеграфные линии и тому подобное). Таким образом, экспорт капитала, лишь в ограниченном смысле имевший сетевую форму, служил важнейшей предпосылкой для создания сетей коммуникации во всем мире. Разумеется, так же финансировался затем и экспорт европейского машиностроения. Многие (но не все) кредиты были прямо привязаны к торговым заказам. Местные финансовые системы, как и торговые, были связаны с международным движением капитала, впрочем, об этом пока мало известно. Бóльшая часть ввозимого капитала оседала, безусловно, в государственных кассах и частных экономических модернизационных проектах. Особенно важное для аграрных обществ финансирование сельскохозяйственного сектора до 1910‑х годов было затронуто минимально – главным образом там, где сохранялись эффективные местные институты кредитования, возникшие до контакта с Западом. Далеко не всякий кредит в Азии и Африке являлся, согласно распространенному на Западе мнению, «ростовщичеством»[348].
Долги
Благодаря экспорту капитала на международном уровне в течение пятидесяти лет перед Первой мировой войной ощущался разрыв между кредиторами и должниками[349]. Отныне существовали страны-кредиторы и страны-должники. Многие заемщики находились в активном поиске капитала. В 1870‑х годах крупные американские банки посылали своих представителей в Лондон и другие финансовые центры Европы с целью привлечения средств, прежде всего для инвестиций в американскую инфраструктуру[350]. Будущие заемщики старались выторговать выгодные проценты, сроки и формы финансирования. Правительства некоторых неевропейских стран, например Японии и Мексики при Порфирио Диасе, прикладывали все усилия, чтобы упрочить свою репутацию как надежного финансового партнера, вовремя выплачивающего долги. Привлекательные для инвестиций страны имели все шансы получить постоянный приток иностранного капитала на приемлемых условиях[351]. В других случаях соединение европейского хищничества и неевропейской беспечности и расточительства вело в зависимых странах к финансовым катастрофам. Подобное произошло, к примеру, в Египте в третьей четверти XIX века. Сначала местные власти вложили 12 миллионов фунтов стерлингов в Суэцкий канал, от которого страна экономически не получала вообще ничего, а затем правительство было вынуждено продать свои акции за 4 миллиона британскому правительству. Фердинанд де Лессепс в буквальном смысле уговорил Саида-пашу ввязаться в это колоссальное предприятие, а в 1875 году британский премьер-министр Бенджамин Дизраэли ловко использовал грозящий хедиву финансовый крах, и Великобритания сразу же оказалась вовлечена в египетскую политику наряду с гораздо более влиятельной до того Францией; а кроме того, Дизраэли принес хорошие барыши британской казне. Поскольку заседания парламента, который мог бы одобрить предоставление денег, в ближайшее время не намечалось, премьер-министр занял их у Дома Ротшильдов, потребовавшего за это комиссию в 100 тысяч фунтов. Однако ситуация с Суэцким каналом была крайне запутанная, и Дизраэли вскоре убедился, что доля Британии в 44 процента не обеспечивает ей контрольный пакет. Насколько выгодным окажется это дело, Дизраэли не мог предугадать. В итоге акции выросли в цене в десять раз, до 40 миллионов фунтов[352].
При Исмаиле-паше Египет потерял огромные средства, и не только из‑за строительства канала. Хедив предоставлял иностранцам необоснованно выгодные концессии, а также соглашался на займы с чрезвычайно высокими реальными процентными ставками и необыкновенно низкой скоростью выплаты траншей. В 1862–1873 годах Египет набрал кредитов номинальной стоимостью в 68 миллионов фунтов (по которым уже требовалось платить проценты), но реально получил из них только 46 миллионов[353]. Исмаил использовал эти средства отнюдь не так безответственно, как утверждали зубоскалы и недоброжелатели за границей, охотно представлявшие его на манер опереточного восточного владыки. Средства частично принесли практическую пользу – их направили на строительство железных дорог и на перестройку порта в Александрии[354]. Корень проблемы заключался в другом: устаревшая и закосневшая налоговая система Египта не позволяла правительству извлекать выгоду из развития более динамичных секторов экономики, а доходы от экспорта хлопка по окончании американской войны Севера и Юга в 1865 году существенно сократились. В 1876‑м Египет был вынужден объявить суверенный дефолт. В последующие годы финансовая система Египта практически полностью контролировалась англичанами и французами. В комиссии хедивского долга (Commission de la Dette), превратившейся в крупное отделение египетского центрального правительства, действовали почти исключительно иностранцы[355]. Отсюда было уже недалеко до установления квазиколониального господства британцев в 1882 году. Судьба Египта как должника оказалась еще тяжелее, чем судьба Османской империи: та была вынуждена объявить о своей неплатежеспособности уже в 1875 году, и в ней ввели внешнее управление долгами, но все-таки оно не так глубоко проникало в финансовую систему страны.
Выплачивать долги иностранным кредиторам отказывались не только на Востоке. В эту ситуацию хотя бы однажды попадали все страны Латинской Америки, некоторые южные американские штаты до Гражданской войны, Австрия (пять раз), Нидерланды, Испания (семь раз), Греция (дважды), Португалия (четырежды), а также Сербия и Россия[356]. С другой стороны, некоторые имевшие значительные долги неевропейские страны исправно гасили свои обязательства – в первую очередь Китай. Его железнодорожные займы
