может отправиться туда, чтобы почувствовать близость с Адэйр. Будто ее призрак так и торчит там на обочине, пока мимо носятся машины, — одиноко ожидая, пока кто-то не вспомнит о существовании Адэйр. Я хотела ответить тете Вайолет, что Адэйр прямо здесь, рядом со мной, рядом с ней, рядом со всеми нами. Но от этого тетя не станет чувствовать себя лучше, чем на кладбище пластиковых букетов.
Тело сжимается, когда мы подъезжаем. Это тихий отрезок шоссе, идущий по окраине маленького городка, но кроется в нем много большее. «Виражом мертвеца» его назвали еще в пятидесятых, когда один подросток слишком быстро взял правый поворот, опрокинул машину и убился. За прошедшие с тех пор десятилетия многие дети подначивали друг друга по приколу проехаться по виражу на большой скорости. Аварии, конечно, случались время от времени, но смертей было всего две. Тот первый подросток, а теперь Адэйр.
— Зачем ты это делаешь? — Напряжение в моем голосе скрыть невозможно.
— Потому что хочу тебе кое-что показать.
— Не на что мне здесь смотреть. — Нога вдавливает несуществующую педаль тормоза в пол.
— Все нормально, Уэзерли. Поверь мне.
— Дэвис, — говорю я сдавленным тоном, когда прямая часть шоссе резко исчезает направо чуть впереди.
— Дэвис, — повторяю я немного настойчивее, когда колеса пикапа продолжают пожирать дорогу.
— Нам не нужно оставаться надолго, клянусь. Я просто хочу, чтобы ты увидела…
— Дэвис! Стой!
Ужас в моем голосе заставляет его ударить по тормозам. Нас немного заносит на повороте. Искусственная отметка белого цвета на месте ее смерти слишком выделяется посреди буйства зелени.
Из кюветов и по насыпи ползут пучки черных папоротников. Как злокачественная опухоль, поражающая ландшафт. Их количество только усиливает страх перед этим отрезком дороги.
Дэвис съезжает на обочину, на случай если кто-то появится. Он ждет, пока я успокоюсь: я не осознавала, как тяжело дышу, пока тишина в пикапе не обозначила это.
— Мне нужно, чтобы ты пошла со мной, — говорит он, глядя на меня, будто на новорожденного олененка. — Это важно, — добавляет он, когда я колеблюсь.
Черный папоротник, несмотря на зловещий цвет и колючие листочки, мягко касается лодыжек. Он раскидывается густым ковром под ногами, пока мы пробираемся к мемориалу.
Дэвис садится на корточки и указывает на дорогу впереди прямо перед садом из пластиковых цветов.
— Что ты видишь?
Это похоже на вопрос с подвохом. Я пожимаю плечами:
— Фальшивые цветы. Дорогу.
Он кивает:
— Ладно. А чего ты не видишь?
Я снова изучаю асфальт, все еще не понимая, к чему он клонит.
— Не знаю.
— Это место аварии, чего здесь не хватает?
Я вспоминаю, как мы с дедулей попали в аварию — ну, почти. Ему пришлось ударить по тормозам, чтобы не переехать кокер-спаниеля миссис Коул, который перебежал дорогу прямо перед нами. Звук визжащих шин по асфальту был таким же громким, как и визг испуганной собаки.
— Следов от колес, — осознаю я.
Чувствуя внезапный интерес, я медленно продвигаюсь вперед, тревожность от нахождения в этом месте пытается высунуться, но я заталкиваю ее внутрь, насколько можно, потому что мне нужно понять, о чем говорит Дэвис.
Он встает.
— Я знаю, что «Скорая» забрала ее отсюда. Но где следы от шин?
Я делаю широкие взмахи ногами, пробираясь сквозь сорняки и папоротники и пытаясь разглядеть землю под ними.
— А знаешь, чего еще я не вижу? — говорю я, обойдя пространство вокруг несколько раз. — Я не вижу деталей ее велосипеда. Ни единой спицы. Ни осколка фары.
Мы проводим какое-то время, прочесывая траву, выискивая улики. Не находим ничего, кроме разбитых пивных бутылок и пакетов из-под фастфуда.
Дэвис медленно кивает, соглашаясь с моими новыми выводами. Фактами, которые он не принимал во внимание.
— Ее не здесь сбили, — говорю я.
До меня еще доходит. Я шагаю дальше по дороге до места, где деревья кончаются и простираются хлопковые поля. Я становлюсь в центре дороги и кружусь вокруг себя.
— Мы на перекрестке трех дорог, — говорю я, хотя Дэвис и так прекрасно знает, что дорога идет в трех направлениях. — Черный Папоротник в той стороне. — Я указываю на изгиб дороги в сторону дома. — Заправка, у которой съезд на Мерсер, в той стороне. — Я сдвигаю руку градусов на тридцать от севера. — А что там? — Я киваю на юг, на белую макушку крыши, спрятанную между дубов.
Дэвис шепчет:
— Ох.
Плантация «Сахарный холм». На меня будто падает мешок с цементом.
— Но тогда встает вопрос, — говорит Дэвис, — куда ведет эта дорожка? — Он указывает на грунтовку, по которой фермеры ездят на комбайнах, чтобы не давить хлопок. На лице у него расцветает улыбка: — Посмотрим-ка.
Его пикап прыгает и трясется, пытаясь объехать неглубокие выбоины и кучи из поваленных веток.
Мы с ним оба удивлены, когда довольно скоро заросшая грунтовка покрывается гравием, который затем превращается в асфальт. Крыша и мансарда плантации «Сахарный холм» медленно появляются по мере нашего приближения.
На горизонте поднимаются высокие пики заржавелых зеленых ворот с властвующей над мертвыми огромной буквой «Р» по центру. Историческое семейное кладбище Ратледжей. Могильные плиты здесь стоят с самого начала девятнадцатого века. Земля, полная костей, покрыта ковром зеленой травы.
Судя по обшарпанному забору, за этим входом не ухаживают, наверное, потому что и не используют. Ворота открываются с протяжным скрипом и ревущим зевом. Я стряхиваю хлопья зеленой краски с ладоней.
Я вдруг срываюсь с места от необходимости найти что-то — что угодно, — что подтвердит картину, складывающуюся в моей голове.
Дэвис спешно бежит за мной вдогонку, когда я несусь по дороге в поисках полос от шин.
— Почему Адэйр села на велосипед в тот день? Что настолько важное не могло подождать, пока я верну машину? — спрашиваю я Дэвиса, который оглядывает обочину в поисках каких-то следов.
— Потому что она не видела субботу четко, все было в тумане, — говорит он.
— Именно. — Теперь Дэвис наконец видит смысл во всем том, что я говорила ему. — Она узнала что-то. Что-то важное. Что-то настолько важное, что должна была разобраться с этим немедленно. Достаточно важное, чтобы проехать на велике многие мили. Что бы это ни было, думаю, это случилось здесь. — Я так резко останавливаюсь, что Дэвис врезается в меня. Тогда и он видит.
Параллельные отметки от шин, виляющие на дороге. А посреди травы — россыпь осколков от разбитой велосипедной фары. Я поднимаю оранжевый осколок, чтобы показать Дэвису.
— Черт, Уэзерли. — Вот и все, что он может выдавить, потрясенный нашим открытием.
— Ага, — говорю я. Это чрезвычайно важно, и мы оба это знаем. Но я все еще не понимаю.
«Что
