свет. Нос чуял запах дыма и ещё чего-то пряного, мускатного.
— Эй! — крикнул Иван и непроизвольно обрадовался тому, что слышит свой голос.
Он повторил крик.
Ветки над ним зашевелились, пропуская внутрь красное вечернее солнце.
Странно было ожидать что-либо хорошее, ведь последние две недели доказали, хорошее в жизни Ивана закончилось навсегда. И всё же то, что он увидел, было неожиданно. Даже больше чем увидеть самого Люцифера.
Над ним склонился не представитель потусторонних сил, и не дикий туземец. И даже не фрау Хильда. То было лицо мужчины — блестящее лысиной и обрамлённое густой чёрной бородой, совершенно высохшее и задубевшее на солнце — лицо профессора Секхара Чакрабати.
— Очень хорошо, — произнёс профессор и приставил к губам Ивана глиняную плошку с тёплым отваром.
Иван жадно приложился к краю и стал пить. Варево оказалось невероятно горьким и острым, но странно — его всё равно хотелось пить.
— А ну-ка, — сказал Чакрабати, отставляя опустевший сосуд.
Пальцами он проделал какие-то манипуляции над Ивановыми бровями и снял с них две огромные накачанные кровью пиявки.
— Очень хорошо, — со знанием дела повторил профессор и бросил пиявок в плошку.
— Голова не болит?
— Нет, — произнёс Иван, констатировав к своему удивлению, что мыслит ясно, и нет ни малейшего намёка на стресс, паническую атаку или что-либо подобное.
— Где я? — спросил он и невесело отметил, что снова произносит вопрос, ставший в последнее время для него главным вопросом.
— Скоро стемнеет, — произнёс Чакрабати. — Надо поспать. Всё утром.
С этими словами старик положил на нос Ивана несколько цветков розово-лилейного цвета.
Мысли Ивана закружились в безумном хороводе. Перед глазами поплыли разноцветные круги. Лицо профессора стало расплываться. Борода отделилась от подбородка. Пара пристально смотрящих глаз начала множиться, и вскоре лицо старика растворилось, остались одни лишь глаза. Умные, добрые. Другими они, наверное, и не могли быть.
* * *
Проснулся Иван, когда восход только обозначил себя, окрасив небо серым. Шалаша над головой уже не было. Рядом стояли две глиняные плошки, в которых тлели какие-то корешки. Стойкий едва видимый дымок пах мандариновым запахом детства.
На теле уже не было лопухов, зато места, на которых они были, розовели свежезажившими шрамами, часть из которых выглядела ужасно. Чёрные впадины рваной кожи в основном на бёдрах и ляжках бугрились засохшим мясом. Было видно, что уцелевшие края ран стянули и скрепили между собой тонкими деревянными палочками — иголками какого-то растения. Раны зудели, некоторые ныли, но в целом боль была терпима.
На ступнях уже не было глиняной колодки, но щиколотка правой ноги выглядела как синевато-белёсый рыбий пузырь. Иван попытался пошевелить ступнёй. Удалось только пальцами. И на том спасибо.
— Доброе утро, — услышал он голос Чакрабати.
Захотелось выплеснуть на старика все накопившиеся вопросы. Эмоции переполняли слабое Иваново тело. Но вместо этого он только и спросил:
— Я жив?
Старик утвердительно кивнул. Наклонился, подставил руку под затылок, вторую под Иваново плечо и сказал:
— Давай, господин Иван, проверим на деле.
С помощью старика, Иван попытался подняться. С трудом ему удалось сесть.
Пока Чакрабати осторожно снимал лопухи с Ивановой спины, парень скрежетал зубами и держался, чтобы не закричать. Вероятно, спину постигла худшая участь, чем всё остальное. Иногда старик прикладывал значительное усилие, и было ощущение, что со спины живьём сдирают кожу.
— Ничего-ничего, — полушёпотом приговаривал Чакрабати. — До свадьбы заживёт.
Чтобы хоть как-то отвлечься, Иван краем глаза стал рассматривать своего спасителя.
Профессор выглядел уже не таким полнотелым, каким впервые предстал перед Иваном в Чиннайском аэропорту. Странно было теперь называть его профессором. Старик скорей походил на представителя касты неприкасаемых. Его смуглая, почти коричневая кожа сморщилась как пергаментный лист и кое-где на животе, груди и руках обвисала как кожа ящерицы. Шея, локти и колени были измазаны глиной смешанной с травой и землёй. Он высох, подтянулся и уже ничем не напоминал добродушного толстячка Санчу Панса. Дай ему больше роста, сошёл бы за патрона Санчо, славного идальго Дон Кихота Ламанчского. Хотя образ «рыцаря печального образа» индусу тоже не подходил. Виной тому живые горящие оптимизмом глаза.
Чакрабати также был обнажён, но в отличие от Ивана его причинное место прикрывал тонкий матерчатый лоскут, повязанный на бёдрах как каупина[10]. На ногах лапти, сплетённые из тонких молодых побегов. На голове панама сплетённая из того же материала.
Взяв Ивана за больную ступню, профессор предупредил:
— Сейчас развернёмся на живот. По часовой стрелке и по моей команде. Готов? И-и… раз.
Иван послушно выполнил команду, а Чакрабати умело помог больной ноге.
В его руках появилась уже знакомая Ивану плошка. Загребая пальцами тягучую желеобразную субстанцию, профессор принялся уверенно и со знанием дела смазывать этим дёгтем раны на изувеченной спине. Слышался стойкий запах гнилой сливы.
Иван чувствовал, как старик приклеивает свежие лопухи. Умелая рука легонько прижимала к ране очередной листок, и Иван слышал, как крошечные иголочки в месте соприкосновения начинают обкалывать израненную плоть. Раны пощипывало и потягивало. До зуда, до ощущения, будто нервные окончания связываются в какие-то замысловатые узелки. Но удивительным было то, что прежняя боль отступала. Точно медовое варево растворяло её, а лопухи всасывали раствор в себя.
Вскоре Иван перестал чувствовать спину. В душе появилось такое умиротворение, что впору было отдаться ему, позабыв обо всём на свете. И всё же он пересилил это желание.
— Как вы выжили? Ещё кто-то жив? — спросил он.
— Молчите, — перебил старик. — Это лист кауры. Впитывайте в себя. Втягивайте всем телом. Кожей. Мышцами. Дышите ею. Слейтесь воедино. Её сок целебен пока не затвердеет. Арии называли эти листья «Кожей Бога». Чёрные даса[11] делали из них доспехи, и кожа их становилась неуязвимой для арийских стрел. Удивительные свойства восстановления дермы и эпидермиса.
Лёжа на спине Ивану стало легче осмотреться.
Рядом был шалаш. Пальмовые ветки сложены конусом и скреплены вдоль и поперёк гибкими лианами. Перед лазом тлеет обложенный камнями костёр. На одном из камней, самом пологом, плитообразном, стоит ещё одна плошка. Над варевом струится лёгкий парок. Оба сосуда ни что иное как две половинки черепашьего панциря. В стороне небольшая яма, а в ней грудка мелких обглоданных костей. К стволу дерева приставлен длинный лук. На ветках дубятся шкурки огромных ящериц. Под ними разбросана скорлупа кокосовых орехов.
Несколько очищенных от коры шестов воткнуты так, что концы их сходятся над костром. С них свисают три тушки — одна змеиная, достигающая хвостом огня и пара летучих мышей, огромных, не
