боролись долгих пятнадцать лет, но победить не смогли. Он до сих пор помнит их тот последний разговор в больнице… Соня ненадолго пришла в себя, смотрела на него с улыбкой, говорила тихо:
– Это я во всем виновата, Ванечка, только я… Жизнь тебе испортила, получается. Не надо было мне тебя из семьи уводить…
– Ну что ты говоришь, Соня, что? – изо всех сил пытался он не разрыдаться. – Ну зачем, Соня…
Но она его будто не слышала, продолжала тихо:
– Это мне теперь наказание такое, что я… Сына твоего при живом отце сиротой оставила. Знаешь, а я ведь не понимала тогда ничего… Радовалась, что ты меня так любишь! Что сын тебя у меня не отбирает, что вся любовь одной мне достается… За что теперь и наказана. И ты тоже наказан, выходит… Как жить-то будешь, Ванечка? Ты ж совсем один остаешься. Ты один не живи, найди себе кого-нибудь. Хорошую добрую женщину, лучше с ребеночком… И с сыном обязательно помирись, ладно? Хотя ведь ты с ним и не ссорился. Это у вас другое, это не ссора… Это страшнее ссоры…
Он не успел ничего ответить – Соня в забытье впала. А через пару часов умерла.
Первое время после похорон он вообще не помнил себя, работой спасался. Вечерами вливал в себя водку, чтобы убить отчаянную тоску, утром снова шел на работу. Потом пить перестал – противно было. Не принимал больше организм допинга. Да и сам понимал, что это путь в никуда…
Друзья говорили – женись, не живи один. А он не мог забыть Соню, везде ему ее грустные глаза мерещились. Потом как-то привык… Хотя и понимал, что ничего хорошего в мужском одиночестве нет. В нем только память и боль, и это дурное самоистязание, когда без конца задаешь сам себе вопросы и не можешь на них ответить. И неизбывная вина перед сыном. Откуда она взялась вообще? Ведь жил без нее как-то раньше?
Нет, она всегда была, но не мучила так, как сейчас. Может, это старость дает о себе знать? Может, он и впрямь старым занудой становится, и правильно, что Юрка от него шарахается?
Иногда он завидовал другим мужикам, страшно завидовал. Вроде и не по разу разводятся, и детей куча от разных браков, а рефлексиями не мучаются, живут себе и живут. От алиментов бегают. Никаких мук совести, никакой лишней боли! Еще и говорят про себя гордо – пусть, мол, дети радуются, что я им жизнь дал!
А он как дурак… Весь изошел на страдания. Будто перевернулось что-то внутри и начало обратный отсчет. И что это? Запоздалая совесть проснулась? Да будь она неладна…
И ведь никуда от этого не денешься. Надо жить. И в этом дне надо жить. Исполнять свои обязанности, хоть и временные. Где эта фигурантка по делу, пришла уже, наконец?
Выглянул в коридор, увидел женщину около тринадцатого кабинета. Подошел, спросил вежливо:
– Вы Алиса Попова?
– Да, я… – подняла она на него перепуганные глаза и сжалась, теребя в руках сумочку.
– Тогда пройдемте в мой кабинет… Это я вас вызвал.
– Но тут написано, что мне в тринадцатый кабинет… – произнесла она растерянно.
– Это ничего, что написано. Идемте, идемте. Вы со мной беседовать будете.
Женщина встала, покорно пошла за ним. Села в кабинете на стул, снова нервно сжала сумочку в руках. Вздохнула прерывисто.
Он глянул на нее, подумал быстро – жалкая она какая-то. Нелепая. Хоть бы причесала свои рыжие вихры, что ли? Смотрит на него круглыми глазами совенка, моргает. Того и гляди расплачется. Хотел ей воды предложить, но она вдруг заговорила прерывисто:
– Понимаете, я волнуюсь очень… Впервые в такой ситуации оказываюсь, понимаете? Меня раньше никогда не допрашивали. Это ведь не хорошо, что я волнуюсь, наверное? Может, вы думаете, если я так себя веду… То я… Но я просто нервничаю, потому что… Не знаю, как объяснить, но у меня просто зуб на зуб не попадает!
– Да вы не волнуйтесь, успокойтесь, пожалуйста. Хотите воды?
– Нет, нет, спасибо…
– Ну хорошо. Давайте начнем с формальностей…
Он записал в протоколе все необходимы данные, потом спросил как бы между прочим:
– А давно вы знакомы с Ольгой Некрасовой?
– Давно, очень давно… Мы вместе в детдоме были. Потом Ольгу удочерили, а я там осталась. Меня никто не захотел удочерить. Я страшненькая была, рыжая, конопатая… Еще и драчунья к тому же. В детдоме, знаете, ведь так… Надо уметь самой за себя заступиться. А я и за себя заступалась, и за Олю… Мне потом так плохо было, когда Олю забрали! Очень плохо… Мы хоть и маленькие были, но, знаете, меж нами связь была такая особенная, она мне как сестра была. А потом она и не вспомнила про меня даже, когда ее удочерили… Забыла… Наверное, я не то сейчас говорю, да? Вы лучше вопросы мне задавайте, ладно?
– Вы были обижены на Ольгу за то, что она вас забыла?
– Нет, нет… Я вовсе не это хотела сказать. Знаете, я потом искала ее долго, очень долго. Прямо-таки цель перед собой поставила – обязательно найти! У меня это что-то вроде надежды на жизнь было, не знаю почему… Может, потому, что тяжело жила. Сначала по общежитиям мотылялась, потом все же комнату в коммуналке себе выбила. Сиротам ведь положено… Да только не все делается, что положено. Одно дело – на бумаге законы писать, а другое дело – добиваться своей правды. У чиновников всегда ведь один ответ – знаем, мол, знаем про ваши права, только возможностей у нас никаких нет! Все нервы потратишь, когда хоть чего-то добьешься.
Он слушал ее очень внимательно, не перебивал. А она опять спохватилась, проговорила виновато, прижав ладонь к щеке:
– Ой, что это я вам про себя-то рассказываю… Это не нужно, наверное… Вы и правда лучше спрашивайте, чего хотите, а я отвечать буду. А то меня все время несет не туда. Волнуюсь…
– Ну хорошо… Допустим, нашли вы Ольгу. И что? Снова дружить стали? Через столько лет?
– Не знаю даже, что вам и ответить… Может, это и не дружба вовсе…
– А что тогда?
– Понимаете, Ольга совсем другая стала, многого в жизни добилась. И карьеру сделала, и замуж по любви вышла, и дом у них с мужем прекрасный. А я… Кто я для нее? Никто. Не пришей кобыле хвост. Просто она меня жалела, я ж понимаю. И мне ее жалость тоже была нужна. Потому что никто никогда меня не жалел…
