джаз, а еще раньше обрушивались на фокстрот и танго. Но ведь и джаз, и фокс основаны на гармонии, а рок — дисгармоничен и потому деструктивен, разрушителен сам по себе… Это не музыка. Это психопатия!
— Не буду с вами спорить. Соглашусь, пожалуй.
— Жаль, что вы не сумели втолковать все это своему сыну!
— Тут нет ничего странного! Уверен, что и Вадиму, и его друзьям «тяжелый металл» не доставляет эстетического удовольствия. Просто они бравируют тем, что слушают иную музыку, чем мы, носят иную одежду, чем мы, и даже говорить стараются не так, как мы…
— За что же это мы так провинились перед ними?
— Думаю, что каждое старшее поколение виновно перед теми, кого оно вводит в этот весьма несовершенный мир. А степень его несовершенства возрастает век от века, теперь же, наверное, и год от года…
— По вашей логике, восемнадцатый век во сто раз совершеннее нашего времени?!
— Я не связываю совершенство века лишь со скоростью удовлетворения наших потребностей. Степень несовершенства мира растет вместе с прогрессом орудий смерти, оружия массового — всечеловеческого! — уничтожения. Для вас, врача, как и для меня, биолога, это должно быть очевидным.
— Ну что ж… Допустим.
— Так вот, молодежь и не может нам простить того, что мы вызвали ее к жизни в такой мир, где эта жизнь в любой день, в любой час может прерваться… И это чувство тревоги, несовершенства, обиды, естественно, переносится на нас — старших, которые, по их мнению, придумали этот мир и управляют им совершенно по-идиотски. Им невдомек, что мы сами его получили в наследство таким. А раз ничего не успели в нем исправить, перестроить, то мы и виноваты.
— Это очень субъективный взгляд на молодежь…
— Но ведь мы действительно перед ними виноваты! Подумайте: их наследство, которое они получат от нас, куда тяжелее того, что мы приняли от отцов: бинарные газы, «звездные войны», СПИД, наркотики, Чернобыль, Афган…
— Простите меня, но вы рассуждаете, как пятнадцатилетний подросток.
— Совершенно верно! Я привел вам аргументы своего сына. Три года назад он швырнул камень в лобовое стекло грузовика, за которым торчал портрет Сталина. Знаете, из старых «Огоньков» вырезают и наклеивают на стеклах? Почему-то это модно среди чистильщиков обуви и грузовых шоферов. Так вот, у нас был серьезный разговор с сыном. Я понял, что все положительные деяния Сталина растворились для молодежи в понятии «массовые репрессии». Чем дальше от тридцать седьмого, тем труднее все это понять и объяснить… Вадим мне сказал: папа, пока не наказаны те, кто творил беззакония, не может быть и речи о социальной справедливости в нашей стране.
— Но швырянием камней в стекла грузовиков и ударами каратэ по статуям социальную справедливость не установишь!
— Согласен. Я согласен. А вот они — пятнадцатилетние — не утруждают себя нашей диалектикой. Мир для них без полутонов.
— Что они знают о нашей диалектике?! — вскричал Леонид Леонидович. — У меня в двенадцать лет были арестованы отец и мама — по «делу врачей». Но я же не пошел бить стекла и крушить монументы!
— А зря. Я бы пошел, — тихо сказал Шулейко.
— Ну в таком случае, нам говорить не о чем. И сын ваш — яблоко от яблони…
Шулейко постучал в дверь с табличкой «Следователь» и, не дожидаясь разрешения войти, переступил порог. За канцелярским столом писала что-то молодая женщина в милицейской тужурке. Красивые пышные волосы падали на лейтенантские погончики, почти закрывая их.
— Можно? — робко осведомился Шулейко.
— Давайте вашу повестку, — попросила женщина, не поднимая головы.
— Простите, я без повестки…
Следователь подняла глаза от бумаг и удивленно глянула на посетителя.
— Я отец Вадима Шулейко. Мне сказали, вы ведете его дело.
— Извините, я не могу уделить вам время. Я вас не вызывала, — покачала головой женщина (Шулейко не воспринимал ее как офицера). — Ко мне сейчас придет свидетель. Мне надо подготовиться. Извините.
— Но как же так? Я же его отец. Я тоже свидетель, если хотите. Я могу рассказать вам о нем гораздо больше, чем любой другой свидетель.
— И все-таки вам лучше обратиться к адвокату. Для него ваша характеристика сына будет во сто крат важнее.
— А для вас? Вы же должны знать личность своего подопечного. Нет, обвиняемого. Или как там у вас?
— Подследственного.
— Да-да, вот именно. Под-след-ствен-но-го…
— Хорошо. Что вы хотите сказать? Только коротко. В двух словах, пожалуйста.
— В двух не смогу. Я только что вернулся из экспедиции. Почти год не был дома. И вдруг такая новость…
— Почему новость? У вашего сына уже был привод в милицию.
— Да. Был. Вы правы. Он разбил стекло машины с портретом Сталина.
— Это не меняет сути дела. Он совершил правонарушение, нанес материальный ущерб…
— Материальный ущерб возмещен.
— Не все можно возместить деньгами.
— Согласен. Вы знаете, я вас немножко боюсь. Никогда не имел дел с милицией, кроме прописки. Никак не могу сказать вам самое главное. Вот шел сюда, все было ясно. По крайней мере, знал с чего начать.
— Выпейте воды.
— Спасибо. Скажите, что ему грозит?
— В драке пострадал сотрудник милиции. Я должна выяснить, кто его ударил. Если это ваш сын, то его ждут исправительно-трудовые работы…
— Простите, как вас зовут?
— Оксана Петровна.
— Оксана Петровна, наверное, у вас есть дети?
— Нет. Но это к делу не относится.
— Да-да… Конечно… Я вижу, мое время вышло. Не буду вас отвлекать. Не буду давить вам на психику. Следователь должен работать непредвзято. Наверно, мне и в самом деле надо поговорить с адвокатом…
— Хотите поговорить с сыном?
— Да, конечно! Если это возможно.
Гнетущий вид комнате свиданий следственного изолятора придавали массивные решетки на окнах да совершенно голые темно-зеленые стены. У двери топтался скучающий милиционер, поглядывая на пустынный стол, за которым сидели двое: обритый наголо юнец лет семнадцати и его отец.
— Скажи, зачем ты это сделал? — с тяжелым вздохом спросил Шулейко.
Сын смотрел прямо и жестко, он не прятал глаз.
— Понимаешь, папа… Мы уничтожили пошлость… То, что они выставили под маркой «ретро», — это пережитки эпохи культа. Это не имеет право на существование.
Алексей Сергеевич вспылил:
— Кто тебе дал право это решать, щенок?!
— А, по-моему, мое естественное право — решать, что такое хорошо и что такое плохо, — спокойно возразил Вадим. — И потом, если я щенок, то кто тогда ты, отец щенка?
— Ладно, оставь это… Тебе не понравились эти скульптуры. Пусть так. Но ведь тебя с дружками никто не звал в этот парк. Он создан для людей иного поколения, рассчитан на их восприятие, на их вкусы, на их память…
