в черной накидке до самых пят. Она неподвижно стоит на крыльце, отвернувшись от меня, закрыв голову капюшоном и терпеливо ждет, когда я опущу письмо для неё. В первые дни она меня пугала, но со временем я привыкла к её молчаливому присутствию.
Но сегодня, едва завидев меня она вдруг спускается с крыльца почти не касаясь ступеней, будто бы парит в воздухе, и я наконец вижу её лицо. Очень бледное, радужка глаз светлая, совсем чуточку темнее белков, длинные белые ресницы, прямой нос, губы маленькие тонкие. От удивления замираю на месте с письмами в руках. Она подходит ко мне, протягивает руку, из-под черного рукава появляются длинные и настолько белые пальцы, что мне сначала кажется, будто она в перчатке, берет из моей ладони конверты, прижимает их к своей груди, и отвернувшись от меня также молча поднимается обратно по ступеням, не оставляя при этом следов на заснеженном крыльце.
Срываюсь с места и бегу от этого места. Хочется всё бросить, но я понимаю, что должна разнести всю почту до конца. К счастью, все последующие дома как обычно пусты, никто и ничто больше не нарушает привычное безмолвие.
С замиранием сердца дохожу до ворот дома Лихая, осторожно заглядываю через изгородь и вижу Кирилла. Он сидит на сырой земле, обнимая колени, хмуро глядит на меня, к его ноге по-прежнему привязана цепь. Хочу поговорить с ним.
— Кирилл, подойди сюда, — зову я.
— Нет, — он мотает головой.
— Мне нужно кое-что тебе рассказать, — уговариваю его.
— Тебе лучше уйти, — бормочет он.
— Возьми тогда письма для Лихая, а то у вас почтовый ящик оторван, не на грязную же землю мне их бросать, — вру я.
Он поднимается, идет ко мне, цепь волочится за ним, натягивается, не дает ему близко ко мне подойти. И я за калитку больше не сунусь. Тяну руку за изгородь и отдаю ему письма. Он тотчас хочет отойти от меня, но я хватаю его рукав ватника.
— Корней Иваныч, староста этого поселка, сказал, что ты можешь освободиться, если найдешь в себе свет, — тихо произношу я, заглядывая ему в глаза. — Я всё знаю, что случилось с Аней, но ты должен найти в себе силы отогнать вокруг себя тьму, чтобы отделаться от цепи Лихая.
Кирилл ещё больше мрачнеет, судорожно сглатывает, кивает.
— Я верю, что ты сможешь, — убеждаю его. — А я постараюсь вырваться отсюда, добраться до дома и всё рассказать, вернуться с подмогой. Только и ты сам не сиди без дела, старайся выйти на свет.
Вдруг хлопает входная дверь и на крылечке появляется Лихай.
— Так-так, кто к нам опять пожаловал, — хмыкает он. — А ну-ка схвати её.
Я тотчас отдергиваю руку и отпрыгиваю от изгороди, успеваю, пока Кирилл перекладывает из ладони в ладонь письма и медленно протягивает ко мне пальцы. Надеюсь, что он не смог меня поймать нарочно. Он дергается к забору, но цепь снова ему не дает. Отбегаю подальше, скрываюсь за соседними постройками, никто не гонится за мной, перевожу дух.
Всё, что могла, я сделала, передала ему слова Корнея Иваныча, теперь за ним только дело, что Кирилл выберет: предаваться горестям, ещё больше загонять себя во тьму или бороться.
Прихожу в себя и отправляюсь дальше по адресам, разношу последние письма и возвращаюсь обратно на почту, отдаю пустую сумку Пелагеюшке.
— Тебе посылка, — говорит она и выставляет на прилавок небольшой сверток.
Судорожно сглатываю, оглядываю посылку, вижу штемпель из моего родного города и у меня начинают дрожать руки. Ни слова не говоря хватаю сверток и несусь вон из почты. Вбегаю во двор и от неожиданности замираю — все сараи будто по волшебству собраны обратно, досочка к досочке. Всё прибрано и аккуратно разложено.
Вижу Серафиму Трофимовну в огороде, но не окликаю, захожу в дом. Кладу посылку на стол, хватаю нож и дрожащими руками вскрываю упаковку. Внутри лежит мой плюшевый мишка из дома, летний сарафан и письмо. Ничего не понимаю, открываю конверт и читаю.
Пишет мама, говорит, что получила мое письмо и очень рада, что я решила остаться в поселке и работать на почте. Очень гордится мной и высылает мне вещи. Нервно сглатываю. Что за бред? Мама никогда бы не одобрила такой мой выбор. Да она всю полицию на уши бы подняла, чтобы только вытащить меня из этого поселка. Подумала бы, что я попала в секту. Никогда бы мне не выслала игрушку и старое платье. И не отпустила бы так просто в неизвестно куда. Поэтому я и не сообщила родителям, что мы вообще куда-то едем на пару дней, иначе бы мне устроили разгон и запретили ехать.
А если это вообще писала не мама? Смотрю — почерк её, но характер нет. Разглядываю медвежонка — точно мой, вон даже шов точно такой же, где я зашивала, когда он порвался, но как? Неужели это какой-то тайный сговор: забрались в мой дом и схватили первые попавшиеся вещи, но зачем?
Хлопает входная дверь. Слышу, как Серафима Трофимовна что-то бурчит в коридоре. Вытираю слезы, скомкиваю упаковку и убираю всё в свой рюкзак, ничего не говорю про посылку. Решаю завтра же утром бежать одна из этого поселка, раз Кирилл и Игорь не могут, я больше ни дня не останусь здесь. Нужно уходить пока снова не выпал снег. Будет ли снова обоз неизвестно. Думаю, что надо попробовать пойти по насыпи, раз больше нигде нет выхода. Ведь я весь поселок заново обошла, когда растаял снег, но снова не нашла никаких признаков дороги — она обрывается тотчас за последним домом.
Следующий утром стараюсь вести себя как ни в чем не бывало. Встаю как обычно, немножко подтаскиваю пирожков в дорогу, прячу их в рюкзак. Когда иду в туалет, в огород тайком выношу из дома свой рюкзак и прячу в сарае. Прощаюсь с Серафимой Трофимовной и делаю вид, что иду на почту, сама же хватаю рюкзак и топаю в обратную сторону. Направляюсь к заброшенному комбинату, чтобы по насыпи добраться до какого-нибудь другого места, если получится. Ну или сгинуть в лесу, и то лучше, чем оставаться в этом странном поселке.
Иду по улице и всё мне кажется, что кто-то следит за мной, оборачиваюсь — нет никого. Продолжаю свой путь, снова слышу шаги, вновь оглядываюсь — улица пуста, но на миг мне кажется, что кто-то ныряет за глухой забор, кто-то очень высокий, худой и безносый! Я отчетливо вижу две дырки на плоском лице вместо длинного носа. Варвара!
