присутствовал в одном из театров. Когда же после обеда он не ложился отдыхать, то мы разбирались в наших бумагах или прочитывали неизвестных нам лиц письма и ябеды, преимущественно направленные против режиссерского и ему подобного начальства, которые тут же рвались и предавались сожжению.
А. Н. Островский
Между ябедами попадались и безыменные рекламы вроде, например, такой:
«Приеезая Публика всепокорнейше просит поставить в б. Театра, на этой недели, Фауста, до воскресенья, с участием Г-жи Климентовой и Г-на Усатова чем много обяжут публику так как приходится бывать в Москве очень редко для слышания знаменитости – Публика».
Из этой хитро сплетенной интриги и подделки под еврейский акцент заметно, что писал русский, или же русская (почерк походит на женский), во всяком случае, завистливый враг г-жи Климентовой и г. Усатова, писавший с намерением подорвать доверие расположившегося к ним за полезную службу сцене нового театрального начальства, за якобы рекламирование самих себя. На этом письме Александр Николаевич положил резолюцию: «Оставить без внимания: А. Островский».
В ущерб своему здоровью при энергическом содействии А. А. Майкова Александр Николаевич неуклонно преследовал желанную цель поставить вверенные им обоим императорские московские театры на принадлежащую им по праву степень порядка и славы. Предавшись благородной мысли оправдать возложенное свыше на них доверие, он не пропускал ни малейшего случая или явления в жизни театров, чтобы не принять в них самого горячего участия даже и тогда, когда явления не входили в круг его прямых обязанностей. Так, например, однажды в присутствии Александра Николаевича возник разговор о каких-то деньгах, не выданных прежним управлением будто бы портным за их неурочные работы по ночам. Александр Николаевич призвал портных и портних для личных объяснений и, когда те изложили ему подробно суть дела, приказал им составить бумагу и препроводил ее к А.А. Майкову.
Случилось и еще одно любопытное явление. Для бенефиса М. Н. Ермоловой ставилась «Мария Стюарт», трагедия Шиллера. «Благонадежный» подрядчик, представленный Александру Николаевичу начальником бутафорского склада г. Т-м, за постройку кресла для трона королевы Елисаветы объявил цену 150 рублей! Александр Николаевич отклонил «благонадежного» подрядчика и по уходе его сказал:
– Мой подрядчик сделает это за пятнадцать рублей.
Все, кто присутствовал при этом, согласились с ним.
Мне пришлось присутствовать и при довольно патетической сцене отрешения временно заведовавшего репертуаром чиновника особых поручений П‹огож›ева управляющим театрами от должности, – сцене, происходившей в директорской ложе Малого театра.
Откровенно сказать, П‹огож›ев не мог пользоваться расположением Александра Николаевича, и сам был виноват. Будучи хозяином сцены, он чуть ли не снял с репертуара все его пиесы. Безусловно, вся печать протестовала и осуждала за это заправил драматической сцены, в частности, и конторского управления – в общем, потому что «где рука, там и голова». ‹…›
Я был лично знаком с П‹огож›евым и жалел его. Вся беда его была в том, что «особые поручения» его состояли в заведовании репертуаром, которым вертели и портили его, конечно, больше другие, нежели он сам; а ведь «два медведя в одной берлоге не живут», как справедливо заметил мне Александр Николаевич, удовлетворяя мое любопытство знать о причине увольнения П.В. П‹огож›ева. Я уверен, что он за чужие грехи был «козлищем отпущения». ‹…›
V
Слушая как-то оперу «Вражья сила», я спросил Александра Николаевича:
– Кажется, сюжет взят из вашей пиесы «Не так живи, как хочется»?
– Да, – ответил он, – три акта я сам написал, а остальные два Калашников, когда мы разошлись с Александром Николаевичем, – и добавил: – Серова тоже звали Александром Николаевичем.
Жалею, что я не догадался узнать подробностей об их размолвке.
К справедливым протестам зрителей Александр Николаевич относился чутко. Так, на что до него не обращалось внимания, он поручил мне анонсировать на афишах следующее:
«Для удобства публики дирекция императорских московских театров покорнейше просит всех дам, занимающих места в креслах и амфитеатрах, снимать шляпы при входе в зрительный зал».
Сердце Александра Николаевича наиболее тяготело к драматической труппе, и понятно почему. Расширение этой труппы и обеспечение служебного и материального положения ее артистов и артисток было заветною его мечтой, чего, к его прискорбию, в пору его заведования репертуаром не допускал слишком скромный бюджет, об увеличении которого он намеревался настоятельно хлопотать до наступления нового сезона. Конечно, талант, усердие и личные заслуги должны были занимать при этом немаловажное значение.
Как для лиц, состоящих на государственной службе, так и для артистов Островский желал установить maximum и minimum вознаграждения равномерным распределением окладов по роду исполняемых ими ролей. Чтобы не ломать намеченного репертуара и не портить сборы при каких-либо непредвиденных обстоятельствах, как, например, внезапная болезнь первых и вторых персонажей, вообще для ответственных ролей он предполагал подготовить заместителей, то есть дублеров, которые с равным успехом могли бы заменять их и сделаться со временем такими же любимцами публики. ‹…›
Болезнь всякого, тем более полезного, артиста сокрушала Александра Николаевича; талантливых же – в особенности. К последним, несомненно, принадлежал общий любимец и сослуживцев труппы и публики драматический артист М. А. Решимов, материально очутившийся в беспомощном состоянии вследствие долговременной и неизлечимой болезни – чахотки. Он лечился на юге России и с окончанием отпуска собирался ехать в Москву. В начале января Александр Николаевич получил известие, что Решимов, доехав до Севастополя, почувствовал себя очень нехорошо, и доктора принудили его возвратиться обратно в Ялту. Всем сердцем соболезнуя талантливому артисту, Александр Николаевич через режиссера уведомил Решимова, что отпуск его будет продлен до 20 апреля с производством полного содержания, и радел для него в пределах возможного.
Закрыв прежние драматические классы, Александр Николаевич проектировал открыть новые, по своей программе, ‹…› осенью 1886 года с наступлением сезона. Поэтому он поручил мне отобрать подписки от всех преподавателей бывших классов об отказе их получать жалованье с 1 января 1886 года. Двое из них долго упорствовали: один школьный учитель, другой – актер. Прочие же отказались добровольно.
Однако молва об учреждении драматических классов под руководством самого Александра Николаевича живо облетела всю Москву. И вот о принятии в «классы» потекли к нему со всех сторон Москвы ходатаи разных возрастов: отцы за сыновей, матери за дочерей, мужья за молодых жен, наконец и сами молодые претенденты обоего пола. В числе ходатаев, между прочим, в приемном листе записан был и покойный директор 1-го Московского кадетского корпуса генерал-майор А. Н. Хамин, ходатайствовавший о принятии в классы своей дочери. Также являлись претендентки на занятие мест классных дам и преподавательниц. ‹…›
Однажды, сидя в кабинете, я недоумевал, почему всегда такой аккуратный Александр Николаевич долго не кажет глаз. Меня не на шутку это беспокоило, и я несколько раз, отрываясь от работы, выходил на лестницу, находившуюся внутри здания и потому теплую, посмотреть, не идет ли Александр Николаевич.
Я знал, что подниматься на высокую, особливо крутую лестницу для него, страдавшего с давних пор удушьем, было мукой и могло бы кончиться смертью на месте. Но в кабинет, находившийся хотя и во втором этаже, по отлогой с низенькими ступеньками лестнице он подымался почти без отдыха, чем утешался сам и даже других убеждал, что здоровье его будто улучшилось, как поступил он на службу.
Наконец Островский вошел в кабинет, бледный и видимо расстроенный. Поздоровавшись со мной и не выпуская мою руку из своей, протяжно и точно сквозь зубы, задыхаясь, проговорил:
– Насилу влез на лестницу!
Это было 27 января, в день внезапной кончины И. С. Аксакова от паралича сердца.
Аксаков с осени поселился жить во флигеле, принадлежавшем тому же домовладельцу, князю Голицыну, в главном здании которого занимал квартиру Александр Николаевич. Управляющий домами, немец, прибежав впопыхах к Александру Николаевичу, когда уже тот совсем собрался ехать в школу, почему-то счел нужным сообщить ему о кончине Аксакова, умершего в кресле за своим рабочим столом. С Аксаковым он, как сам сказал мне, был знаком «шапочно» и собирался быть на его панихиде, тем не менее такая неожиданность на впечатлительного и нервного Александра Николаевича подействовала удручающим образом. Может быть, от домашних он и скрыл свое возбуждение, но меня встревоженный вид его крайне озадачил.
– Такой столп свалился! – задумчиво произнес Островский и, вздохнув, пророчески заключил: – И мой конец недалек.
VI
По выражению самого Островского, оба, то есть он и А.А. Майков, были призваны в московские театры «не бездельничать,
