не остается.
— О, я думаю, многое останется, — возразил Дитер. — Останутся книги, будет снят фильм. Сейчас готовится документальный проект. Из этого еще вырастут вещи, которые мы пока не можем увидеть. Но то, что мы наблюдаем в МоМА, больше уже не повторится. Получилось нечто совсем особенное. Думаю, никто и не предполагал такого. В первую очередь сама Марина.
Через сто лет, подумала Франческа, Марина займет страницу или полстраницы в истории искусства. А Дитер? Ведь он помог этому осуществиться.
— И никаких реконструкций не будет?
— Я не могу этого обещать.
Франческа заметила, как Дитер позволил себе слегка улыбнуться.
— Слава всегда была для нее движущей силой? — спросил журналист.
— Да, — сказал Дитер. — Всегда. Как и для многих художников. Только перестаньте задавать этот вопрос, ведь не у каждого хватит честности ответить правдиво.
После того как интервью закончилось, Франческа сказала Дитеру, чтобы он предложил Элайас Брин взять у Марины интервью вечером после окончания перформанса. Мировые СМИ будут из кожи вон лезть, чтобы прорваться к Абрамович.
— А как же Арнольд? Он будет в ярости.
— Думаю, Элайас справится, — заметила Франческа.
— Хорошо.
Франческе Ланг нравилось обращать свое влияние на пользу другим женщинам. Бог свидетель, женщины всего мира нуждаются в любой помощи, какую только могут получить.
Она вернулась на кухню и опустила яблоки в пузырящуюся смесь коричневого сахара и сливочного масла, медленно помешала и увидела, как их белая мякоть становится прозрачной. От кастрюли поднялся восхитительный аромат, Франческа подула на ложку и облизала ее. Она думала о Марине, день за днем сидевшей в этом белом зале. А потом дома, по ночам, каждый час пившей воду, чтобы избежать обезвоживания. И испытывавшей боль, которая теперь, наверное, сделалась всепоглощающей. Даже для такой опытной женщины, как Марина, это большой вызов.
«Мой дорогой друг, — думала Франческа. — Я посылаю тебе солнечный свет, и голубое небо, и весну, что скоро станет летом. Осталось всего двадцать дней. Всего двадцать дней, и я устрою для тебя пир».
Она начала записывать на листке бумаги всех, кого они с Дитером должны пригласить на этот праздник.
«Я никогда не просижу, не вставая, семьдесят пять дней, — размышляла Франческа. — Я никогда не стану резать себе живот бритвой и не съем килограмм меда. Я никогда не покажу свое нагое тело миру, и у меня не будет учеников, которые считают меня мудрой и отважной. Но от того, что это делаешь ты, Марина, я становлюсь сильнее. С каждым днем я все больше в этом убеждаюсь. Ты живешь своим искусством, и оно неотделимо от тебя. И этим ты придаешь мне мужества. Ты женщина, и это факт. Неважно, что люди думают обо всем остальном, твой пол неоспорим».
33
Снова заняв место в очереди желающих посидеть перед Мариной, Бриттика размышляла о своей душе. Действительно ли дрожащая темная тень, завернутая в золотой лист, и есть душа? Действительно ли она и впрямь ее съела? И откуда взялась эта штука? Может, где-то когда-то потерялась? Девушка вспомнила роман Мураками, в котором душа человека лежит в дровяном сарайчике и умирает от холода. Однако теперь не время погружаться в эзотерический самоанализ. Это была галлюцинация. Все очень просто. Надо забыть об этом и сосредоточиться. Надо продержаться эти семьдесят пять дней. Ирония в том, что ее диссертация об искусстве выносливости сама по себе стала актом выносливости.
Бриттика возвращалась в Амстердам, чтобы встретиться со своими научными руководителями, и корпела над последним черновиком диссертации. Она отработала несколько долгих смен в местном супермаркете, а затем забронировала место на самом дешевом рейсе в Нью-Йорк на завершающие дни перформанса. Кредитная карта прогнулась под тяжестью «В присутствии художника». Хостел на Сорок шестой улице по-прежнему не отличался уютом и дружелюбной обстановкой. Кондиционер стал еще шумнее, шум, доносившийся с улицы, тоже.
Выносливость понадобилась и каждому из зрителей. Возможно, Марина спустя пятьдесят четыре дня перешла от выносливости к какому-то другому состоянию. В марте Абрамович носила темно-синее платье. В апреле облачилась в ярко-красную версию того же фасона. Сегодня был первый день мая. Длинное красное платье сменилось белоснежным.
Бриттика подумала: «Марина превратилась в собственный флаг. Сине-красно-белое знамя ее народа».
Народ Абрамович, заметила она, стянул в атриум целую армию поклонников. Чему поклонялись эти люди, можно было только догадываться, но они продолжали приходить. С каждым днем их становилось все больше. Почему они плакали? Обрели ли они утешение, понимание, таинство? Что-то происходило. Это было видно по слезам. Бесконечным слезам людей, сидевших на стуле перед Абрамович. Бриттика отстояла в очереди уже девять часов, а перед ней оставалось еще четыре человека. Она заводила новые знакомства, обменивалась электронными адресами, делилась результатами исследования, копила суждения, мысли, интервью и истории. Вчера весь день провела в очереди, но к закрытию ее отделяли от Абрамович пять человек.
Бриттика взяла интервью у Карлоса, который сидел семнадцать раз. Он считал, что сидеть перед Мариной — это все равно что наводить порядок в доме души. Нечто вроде уборки в старом шкафу.
Девушка не сомневалась, что вскоре время сидения начнут ограничивать. Когда люди сидели дольше пятнадцати минут, очередь начинала роптать. А давка на лестнице в половине одиннадцатого утра становилась опасной. Сегодня утром кто-то попытался упорядочить хаос, раздав стоящим в очереди номера. Бриттика в пять утра получила двадцать шестой номер. Некоторые ночевали прямо на улице возле МоМА. Они прыгали в спальных мешках, пытаясь согреться, и смеялись над сумасбродством и серьезностью своих намерений.
Бриттика снова вставила в уши наушники и стала слушать песню «Дерти проджекторс» — «Неподвижность — это движение». Девушка улыбнулась такому совпадению. Возможно, неподвижность и впрямь была движением. Какой-то молодой человек в красно-белой клетчатой рубашке похлопал ее по плечу, и она сняла наушники.
— Привет, — сказала Бриттика.
— Я видел, что ты уже сидела, — проговорил незнакомец, присаживаясь на корточки рядом с ней, — поэтому хотел спросить: тебе в каком-то смысле свойственна жертвенность?
— То есть?
У молодого человека были красивые глаза. Он не походил на сумасшедшего, но это ведь Нью-Йорк.
— Ну, это ожидание в очереди, чтобы посидеть с ней, — нечто вроде ритуала?
— Но ведь жертвенность не намекает на смерть? — спросила Бриттика. Она видела его бицепсы под рукавами, широкую грудь под рубашкой.
— Никаких намеков, — сказал незнакомец, улыбнувшись ей широкой белозубой улыбкой. — Я так прямо и говорю. Даже ожидание в очереди — это смерть ожидания. А сидение на стуле — смерть индивидуальности. Люди попадаются на крючок.
— Не уверена, что мы попались на крючок, — возразила Бриттика.
— Но я видел твое фото на сайте.
