улице Сент-Изор. И сегодня, в день Йом-Кипура, я пишу эти строки. Так что, простят меня или нет, Кипур — не Кипур, не ношу я кипу, я хочу умереть, Жаклин, я…
— Ты кривишь душой, — вдруг нашептывает мне нежный грудной голос.
— Как? Что?
— Ты кривишь душой. Будь искренним.
— Я кривлю душой?
— Скажи, что ты рад не лежать рядом со мной в еловом сюртуке на атласной подкладке, скажи это, родной, скажи. Только одно это, только это слово может утешить меня, что я больше не рядом с тобой. Будь искренним, родной, скажи, что еще любишь жизнь, что любишь рассказывать наши истории, хоть и плачешь над ними, что любишь пересказывать наши глупости, хоть и больше над ними не смеешься.
— Нет! Нет! Нет!
— Ты всегда был искренним, по крайней мере в том, что писал, так продолжай. Будь искренним, родной, будь искренним. Скажи, что хочешь жить еще долго, чтобы я жила через твои слова, через написанное тобой. Это единственный способ, оставшийся мне, родной, чтобы пожить, побыть еще в этом мире. Будь добр, пиши, родной, пиши. И не спеши, не торопись, тебе еще рано ко мне. Я подожду, подожду тебя у двери, если будет темно, посвечу, будь уверен… Ну вот, ты смеешься, родной, ты смеешься.
— Нет! Нет! Я не смеюсь! Я больше не смеюсь!
— Я подожду, тебе нечего бояться. Я буду твоей, буду твоей, пока не встречу наконец «мужчину моей жизни». Но там, где я сейчас, тебе мало что грозит, здесь вряд ли можно кого-то встретить. А пока говори обо мне, говори о нас, с Ольгой, Жанной, Розеттой, говори со всем светом, если можешь. Говори, говори, пиши, пиши! Пока ты говоришь, пока ты пишешь, родной, пока ты живешь, живу и я. Пока ты думаешь обо мне, я живу. И я люблю тебя, люблю, еще и всегда.
Будь искренним, родной, я люблю, когда ты искренен.
Будь искренним, чтобы понравиться мне, всегда, чтобы мне понравиться, будь искренним.
Церемония
Теперь пора, прежде чем выбросить это стило без стиля в крапиву, рассказать тебе о том, что ты, увы, не пережила и что я пережил без тебя, но все же с тобой. 9 мая 2019-го — все тот же маетный месяц май — тебя предали земле — рука не поднимается написать похоронили, — и по невероятному совпадению этот день оказался днем почти всеобщей забастовки, будто весь Париж протестовал против твоего ухода, так что нам пришлось перенести время выноса тела из-за трудностей передвижения по городу.
Я заранее позаботился спрятать в карман пару жемчужин, твоих жемчужин — Ольга сказала, что я взял большую и среднюю, но неважно, ты ушла не с голыми ушами, что повредило бы твоей красоте перед лицом Всевышнего, — и именно твоя красота снова поразила меня в этот последний час, как будто ничто было над ней не властно.
Итак, закрыли, завинтили и подняли тебя в фургон. Снарядили твой катафалк, так ведь говорят? Потом, когда его установили, Ольга с Жанной сели по одну сторону, я по другую. Шофер, исполнявший также обязанности распорядителя церемонии, сел за руль, нас разделяло стекло. Париж стоял, везде и по любому поводу кордоны, улицы перекрыты, движение запрещено. На каждой перекрытой улице, по которой нам настоятельно необходимо было проехать, наш шофер, он же распорядитель церемонии, выходил для переговоров с жандармерией. Жан-Марк следовал за нами на машине. Примерно каждые десять минут шоферу приходилось вступать в переговоры и для этого останавливать фургон.
Он столько раз выходил, что в очередной раз забыл поставить машину на ручник, так что фургон продолжал ехать без него и даже набирал скорость. Мы с Ольгой не могли ничего сделать и уже видели, как врезаемся в полицейский фургон, перегородивший дорогу за легким кордоном, указывающим, что улица перекрыта. Тут Жан-Марк выскакивает из машины как черт из табакерки, бросается в фургон и включает ручной тормоз. Спасены! Было совсем не смешно, но мы с Ольгой засмеялись, а вслед за нами и Жанна. Думаю, и ты охотно посмеялась бы с нами.
На Монпарнасском кладбище у главного входа в назначенный час было столпотворение. Родня, друзья, близкие и даже незнакомые люди, друзья друзей. Не хватало только одного, не считая, разумеется, тебя. Мраморщика, который должен был открыть семейный склеп. Пришлось его ждать, никто не знал, когда он сможет приехать. Образовались группки, все разговаривали. Позвонил Ардити[41], сказал, что застрял у полицейского кордона и не может быть с нами, но думает о тебе. Морису Бенишу[42] пришлось остаться в машине, которая не могла подъехать к кладбищу, Женевьева пришла нам это передать и осталась с нами. Был чудесный весенний день, как ты любишь.
Наконец мраморщику удалось прорваться через кордоны, и он приехал. Мы пошли всей толпой к маленькому кладбищу-придатку, где почти еврейский участок ждал тебя. Я говорю почти, потому что в нескольких метрах от твоей могилы стоит роскошный памятник маршалу Петену, петарде-пукалке. После нескольких минут молчания у Ольги хватило духу взять слово первой. Она воздала дань твоей памяти, рассказав, почти легко и непринужденно, два сна, в которых присутствовала ты. Потом настал мой черед. Я, вопреки своему обыкновению никогда не записывать то, что я должен говорить на публике, все записал, ведь это было прощальное слово. Под конец Жанна тоже рассказала свой сон. Ей, сказала она, приснилось, будто ты не умерла. Потом Эрик в сопровождении Ива и аккордеониста играл на скрипке и пел на идиш. Затем, когда тебя опускали под землю, грозный голос Шолома Каца произнес кадиш по погибшим в Освенциме, Майданеке, Треблинке, чтобы проститься и с тобой тоже.
В тринадцать или четырнадцать лет ты купила эту пластинку-сорокопятку. У вас тогда гостила твоя кузина, которая потеряла ребенка в тюрьме, когда расстреляли ее брата и депортировали родителей. Ты поставила ей пластинку, она прослушала ее со стаканом чая в руке — и упала в обморок. Так ты ступила на дорогу прошлого, а я, вновь прослушав этот кадиш, понял свою ошибку.
Я забыл голос твоей матери, который ты записала, когда ей было девяносто лет, забыл, как она пела на идиш, а ты вторила ей иногда, я мог бы дать всем послушать твой голос, и голос твоей матери, и ее идиш, но это вылетело у меня из головы. Я буду жалеть об этом до последнего дня.
После этого Розетта с Паскалем приняли у Паскаля и Каро всех желающих,
