в которой побеждает тот, у кого больше всех медалей. В ней главное не идеально устроенный дом, получение специальностей, которыми ты никогда не воспользуешься, обхват твоей талии и уж точно не подсчет шагов. Жизнь состоит из движения и пауз. Работы и отдыха. Отношений. Нужно ценить близких и показывать им это. А еще ценить себя и уникальные, заключенные в твоей ДНК цели и мечты.
Жизнь – это приготовить субботним утром блинчики с сиропом и оставить посуду в раковине, чтобы посидеть с Лайлой за кухонным столом и поболтать о ее новом агенте. Набрать ванну и так долго в ней читать, что вода остынет, а пальцы станут морщинистыми. Да, в жизни должно быть место для банкетов по сбору средств, благотворительности и упорного труда, но нужно и замедляться. По-настоящему быть в моменте.
Нужно ценить удивительный дар жизни. Как можно сильнее любить окружающих. И да, ценить то, что естественным образом делает тебя счастливой, и где возможно искать это.
Поэтому сегодня я должна была написать Сэму.
Потому что осознала, что сделает меня счастливой.
Я хочу еще раз сыграть в дартс с Уиллом.
Хочу ехать на его внедорожнике по городу и разговаривать о нашем прошлом.
Хочу, держась с ним за руки, пробежать через туннель из людей под потоком риса и толстых снежинок.
И, в отличие от Ферриса, я не могу танцевать с другими партнерами, на самом деле желая настоящего счастья.
Глава 20
«Письмо отправлено».
Всего два небольших слова, а у меня земля уходит из-под ног.
Письмо. Отправлено.
Я смотрю на это уведомление в почтовом ящике и долгое время сижу в тишине.
Теперь моя рукопись во входящих у Клэр Донован. Мои надежды полностью в ее руках. От этого зависит все.
Я делаю глубокий вдох и оглядываюсь. В комнате что-то поменялось. То же предвечернее солнце заставляет летающие пылинки сверкать, окружающие меня книги по-прежнему источают запах плесени и кожи. Но воздух стал холоднее, и на февральском ветру витраж с воробьем дрожит печальнее, чем когда-либо.
Забавно. В самом начале я злилась, когда обнаружила, что кто-то еще пользуется этой комнаткой. Я ценила уединенность своего убежища. Ценила время, которое проводила наедине с собой.
Теперь же я невольно чувствую себя одинокой. Будто осталась одна на старом заплесневелом чердаке, где меня ждут лишь холодные выключенные гирлянды.
Три дня я не включала их, ожидая его возвращения. Я тянула с отправкой письма, надеясь, что сделаю это после того, как мы поговорим.
Но так ничего и не дождалась. Ни кофе. Ни сверкающих гирлянд. Ни горящей свечи и запаха гардений, заполняющего комнату.
Ни записок.
Ничего.
И пусть я не стала бы брать обратно свои слова и каждая встреча с Сэмом во плоти лишь подтверждала отсутствие между нами химии, мне все равно хочется, чтобы он мне написал. Снова. Если не ради отношений, то хотя бы как друг.
Больнее всего от того, что он мог подумать, будто я им воспользовалась.
Это самая невыносимая мысль.
Что я просто использовала его время и силы ради своих целей. Увлекла его разговорами на полях рукописи. А как только она была закончена, оставила его в подвешенном состоянии. Но я точно не хотела, чтобы так вышло. Ни за что на свете. И я отчаянно хочу убедиться в том, что ему это известно.
Но мне нелегко донести это до него. Последние три дня Сэм избегает меня как чумы. И, хотя я пытаюсь уважать его желания, мне кажется, что нам обоим было бы лучше все прояснить. Я не стану его задерживать. Не буду переходить границы. Но я должна его как следует отблагодарить.
Что же до самой рукописи, я так и не исправила финальный поцелуй.
Я прочла десяток классических сцен, посмотрела четыре легендарных ромкома восьмидесятых и изучила десяток статей по теме. Но мои слова все равно казались плоскими. Стало лучше. Но все равно… плоско.
И я не собиралась просить его о помощи.
«Ладно, – думаю я, закрывая ноутбук и вставая, – что сделано, то сделано». Возможно, сцена с поцелуем не самая идеальная, но все остальное сейчас в лучшем виде. В конце концов, поцелуи можно отредактировать, если рукопись возьмут.
Теперь я могу только ждать ответа Клэр.
– Вы хотите… использовать в качестве обложки… фотографию вашего сына… в машине для картинга.
Уже при входе в кабинет я слышу, как Лайла делает медленный и долгий вдох носом. Взглянув на нее, вижу, что она настолько высоко возвела глаза к потолку, что наращённые ресницы касаются недавно откорректированных бровей.
– Доктор Шо, милая…
Услышав это имя, я настораживаюсь. Это мой автор, доктор Аннабель Шо, уважаемый профессор антропологии, которой я послала обложку ее новой книги «Инопланетяне. Как теории о жизни за пределами Земли повлияли на культуру». (И да, отредактировав ее, я смотрю в небо с большей опаской, чем раньше. И порой немного волнуюсь, когда чищу зубы и вижу в зеркале себя и шторку за своей спиной.)
Суть в том, что Лайла разговаривает. С моим автором. По моему телефону.
Закрыв глаза, она сжимает переносицу пальцами.
– Как бы мило ни смотрелся ваш сын в семейных альбомах, нам нужен другой образ. – За этим следует пауза. Лайла молча слушает, а затем открывает глаза. – Потому что это книга о внеземных цивилизациях в культуре и истории. Если только вы не собираетесь сказать мне, что ваш сын на самом деле инопланетянин, я не понимаю, каким образом его фото на обложке может…
Я с упреком смотрю на Лайлу и протягиваю руку за телефоном.
Она замечает меня и поворачивается на кресле к своему компьютеру.
– И я понимаю, что вы уважаемый антрополог. Но я знаю книжный рынок.
Я делаю шаг вперед и разворачиваю Лайлу обратно к себе. Она упирается каблуками в пол, чтобы кресло не двигалось.
– И я понимаю, что ваш сын тоже человек. Но, кажется, это вы кое-чего не понимаете. Вы, конечно, считаете, что у него самая очаровательная улыбка на свете, но всем остальным на это совершенно наплевать. Никто – и я не устану это подчеркивать – не купит книгу только из-за того, что на обложке какой-то восьмилетний мальчик с хитрой улыбкой сидит в своем рождественском подарке. И… могу я быть с вами откровенна?
– Лайла! – шиплю я, дергаю кресло и хватаюсь за длинный завивающийся провод, соединяющий мой телефонный аппарат с трубкой, крепко прижатой к ее уху.
Лайла хмурится, услышав на другом конце провода что-то неприятное.
– Нет, я говорю так не потому, что протестую против андроцентричного общества и придерживаюсь мужененавистнических взглядов. Я говорю так, потому что это книга про теории об инопланетянах и ваш сын здесь совершенно ни при чем!
Она настолько повысила голос, что Мардж и Роб в кабинете напротив оторвали взгляды от компьютеров.
У меня не остается выбора, и я бросаюсь к трубке.
Лайла крепко вцепилась в нее, как мать, защищающая свое дитя.
– Перестань! – шепчет она, прижимая ее к груди. – Она должна знать!
– Что ты спятила? – парирую я, пытаясь вырвать трубку у нее из рук.
– Эта женщина хочет поместить на обложку своих родных, будто это какой-то семейный альбом! – рявкает она.
Я пускаю в ход локоть и, пихнув им Лайлу в ребра, делаю еще один рывок. В этот момент я вижу, что она смотрит мне за плечо, и чувствую, как она выпускает трубку из рук. Все будто в замедленной съемке: ее длинные розовые ногти разжимаются, я с силой тяну трубку к своему животу, а потом меня по инерции отбрасывает назад.
Назад, назад, назад, пока я не осознаю, что мои ноги не поспевают за верхней половиной тела, и мне ничего не остается, кроме как упасть на пол.
С грохотом.
Сразу после чего телефон тоже с грохотом слетает со стола, а провод вырывается из стены.
Секунду я сижу и думаю, не повредила ли внутренности. Поняв, что ничего, кроме пульсирующей боли в ягодицах, я не заработала, я собираюсь встать. И тут замечаю рядом чьи-то туфли.
Уилла. Черные, блестящие, хладнокровные оксфорды Уилла Пеннингтона.
Я испытываю странную смесь воодушевления и страха.
С профессиональной точки зрения – страха.
Но в личном плане… Ну, разумеется, это не самый выгодный ракурс
