Попал Сашка в следственные жернова. Попал напропалую, со всеми потрохами…
– И какие еще признания нужны? – спросил он устало и равнодушно.
Левин пояснил:
– Признания в попытке перехода на сторону врагу, признания сотрудничества с немецкими разведывательными органами.
Деревянко отрицательно покачал головой.
– Не слышу ответа.
– И не услышите…
Саня нутром ощутил, что этот официальный представитель карающего правосудия подталкивает его к пропасти, а фемида с завязанными глазами в одной руке держит весы, а в другой – петлю висельника. Вот такая арифметика.
– Завтра у тебя, Деревянко, последний день. А не признаешь свою вину перед Родиной, пойдешь в распыл, как изменник Родины.
Тут же, как по мановению ока, появился солдат с винтовкой.
– Увести! – приказал Левин.
Какое-то время Левин молча сидел, глядя на портрет Верховного главнокомандующего. Это был портрет Сталина с трубкой в руках, который возили они еще с западных границ. При отступлении Левин забрал его из кабинета какого-то секретаря обкома.
Сигареты у Левина закончились, и он достал коробку «Герцовины флор». Собственно говоря, это была уже давно пустая коробка, но она еще хранила аромат папирос. И там лежал «Казбек», который выдавался офицерскому составу.
Левин зажег папиросу, спрятал пачку и резко и громко вызвал:
– Родина ко мне!
Уже другой караульный, открыв дверь, чуть подтолкнул Ивана в комнату.
– Солдат, ружье держи по уставу! – резко сказал Родин.
Тот вытянул лицо, не ожидал команды.
– Держать ружье надо нацеленным в жизненно важные органы задержанного. Иначе миг – и сбегут!
Конвоир тут же отступил на два шага, сбросил с плеча винтовку, клацнул затвором.
– А ну, не дури мне тут!
Иван сел, не дожидаясь приглашения, на то же самое место, где допрашивали Деревянко, и почуял, что его подчиненного Сашку раздирали сейчас, как петуха, попавшего в волчью стаю. Он огляделся, следов крови не было. Значит, пока допрос шел цивилизованно. Следователя Левина он помнил в лицо, видел пару раз среди офицеров штаба бригады. Шла о нем слава как об одном из лучших спецов по «раскалыванию» подследственных на допросах.
Левин задал типовые вопросы, обязательные при заполнении протокола и, записав ответы, приступил к допросу. Здесь тактику его ведения, конечно, Левин собрался вести совершенно иную. И только он хотел перейти к делу, как Родин попросил бумагу и карандаш, сказав, что написал уже одно объяснение, готов еще одно изобразить. Получив то и другое, Иван уже гораздо быстрей справился с задачей. В этой редакции он особо отметил, что во всех эпизодах виноват лишь он, как командир. И произошли они в результате его преступной халатности, недисциплинированности и благодушия.
Написав это, Родин подумал, что главное тут не переусердствовать и быть начеку. Потому как чистосердечное признание облегчает душу, но увеличивает тяжесть наказания.
Допрос шел больше трех часов. Левин выстраивал схемы-ловушки, стараясь поймать Ивана на неточностях. Он задавал одни и те же вопросы, только меняя акцент, требовал по несколько раз повторить, назвать обстоятельства совершения преступных действий механика-водителя на учебном вождении и на марше. В конце концов, Родин не выдержал:
– Гражданин следователь, сколько бы раз я ни повторял, ситуация и факты не изменятся. И ничего нового я не скажу…
– Скажете, Родин, непременно скажете, – доверительно произнес Левин. – На то свойства человеческой памяти извлекать из своих уголков то, что нужно следствию. На благо истины и правосудия.
Потом так же дотошно и долго выпрашивал следователь о самовольной отлучке из расположения батальона. Он уточнял, что пили и ели за столом, какие пластинки ставил Чварков и какие песни под гармонь исполнял Деревянко. И даже очень заинтересованно спросил, кто и с кем танцевал, уточнил, не пел ли Деревянко частушек с контрреволюционным содержанием. Ивану было нестерпимо стыдно и гадко рассказывать, сливать чистые и душевные воспоминания в утробу следствия. И ведь девчонок тоже теперь потащат на допрос, как все это мерзко…
– Скажите, Родин, – спросил сонно кивавший Левин, – в преступный сговор с целью дезертирства вы вступили с механиком-водителем Деревянко до учебного вождения или уже после него?
Иван осекся на полуслове, рассказывая, какой репертуар исполнял Александр. «Началось, – подумал он. – Метод обухом по голове…»
– Не было никакого преступного сговора! – раздраженно ответил Родин. – Я уже неоднократно говорил, что была ошибка из-за невнимательности, халатности, чего угодно… Какое дезертирство, чего вы лепите!
– А вот ваш бывший механик-водитель Деревянко мне только что дал чистосердечные показания, что именно после учебного вождения у вас произошел сговор и на марше вы уже сознательно решили дезертировать, – Левин выразительно похлопал по папке с «Делом № 143». – Вот такая арифметика, Родин. Но здоровая часть экипажа осталась преданной нашей Родине, присяге и воинскому долгу. И только поэтому вы оба поняли, что вам не удастся претворить свой преступный замысел перейти на сторону врага. Вот такая арифметика, бывший гвардейский лейтенант…
Все это следователь произнес спокойно, без тени торжества, как человек, в трудном поединке с противником установивший истину. Он позволил себе достать платок и вытереть капли на лысине.
Иван почувствовал, как у него по груди и спине струйками потек пот.
– Пиши признание, когда, при каких обстоятельствах у вас с рядовым Деревянко возник преступный умысел совершить дезертирство и перейти на сторону противника, – Левин глянул на лейтенанта тяжело, исподлобья, «взглядом удава», как про него говорили.
Родин вскочил так, что стул опрокинулся на пол.
– Капитан, да ты совсем с катушек сошел?! Мне, боевому офицеру, такое предлагать? Застращал пацана, гнида штабная! Да не мог он такое написать!
Левин рявкнул:
– Сел на стул и заткнулся! А то сейчас вызову конвой, мигом успокоят. В общем, сутки тебе на размышление, осмысление и осознание всей тяжести своей вины перед Родиной, партий и народом. Напишешь чистосердечное признание, что вместе с Деревянко готовился совершить дезертирство, в связи с незавершенностью умысла отделаешься штрафбатом. А нет, – чуть ли погладил следователь папку «Дело № 142» по обвинению Родина Ивана Юрьевича, – попадешь под расстрельную статью как изменник Родины. Знаешь, сколько на тебя здесь компромата собрано? Не знаешь. И пока не надо знать тебе. До поры до времени.
«Блефует следак, – с горькой отрешенностью подумал Иван. – Хотя, кто знает, у них – своя война, и враг – по ту и по эту сторону фронта. И чтоб врага изобличить и обезвредить, все средства допустимы. А у нас – своя война, и враг – за линией фронта. И наше средство – родная “тридцатьчетверка”, броня, боекомплект, орудие, пулемет и траки на проутюжку воинов вермахта… А ведь я уже не вернусь в экипаж, – как приговором пронеслось в мыслях. И это уже было самым
