class="p1">«Вот и борись за правду и добро, — плотней запахнув кожух, оперся о холодную стену Миронег. — Коли меня удавят, что с ней будет? Господи, защити мою птаху неразумную».
За узкой щелью, заменявшей окно, догорал короткий зимний день. От холода начало сводить пальцы ног, морило ко сну. Коли мороз придавит, можно и не проснуться.
— Эй, — тихо позвали его откуда-то сверху.
Миронег поднял голову к окну.
— Вот кресало, — полетел вниз темный предмет, — там в углу печь есть, растопишь.
— Чем, соломой? — пошутил Миронег.
Сверху посыпались поленья.
–А это овчина, — сквозь щель с трудом протиснулось меховое одеяло. — Ну, и потрапезничать кое-что, — плюхнулся узелок. — Не пойму я отца, зачем он так?
Только сейчас Миронег узнал голос Юрия.
— Надобно войско сбирать, на Глеба-кровопийцу идти, а он медлит. Чего ж ждать-то? — выдохнул княжич.
— Тебя он жалеет, — назидательно проговорил Миронег. — Коли проиграете, без стола тебя оставит, а, может, рядом тут со мной будешь сидеть, али в могиле лежать. Какой отец сыну зла пожелает?
— Но Глеб — Иуда, душегуб! Народ рязанский за нами встанет! — запальчиво выкрикнул в щель Юрий.
— То, ежели поверит. А поверить в то как? Видоков в живых нет, — скорее сам с собой начал размышлять Миронег. — А ежели бы и нашелся кто из простых, скажем отрок какой… али девка, то и им веры бы не было. Так вот.
— И что ж, окаянный безнаказанно сидеть на столе Рязанском будет? Да не бывать такому!
— Послушай, княже, не мог бы ты весточку моей жене передать, что у меня все благополучно. В доме Настасьи Ниловой, вдовицы, она ждет. Молодая еще, пугливая, всполошится понапрасну.
— Пошлю, чего ж не послать, — охотно согласился Юрий.
«Славный стригунок», — припомнил слова Миляты Миронег.
[1] Велбулъ — древнерусское произношение верблюда. [2] Бесермени — мусульмане. [3] Детский — младший дружинник. [4] Вратарь (воротник) — страж на воротах.
Глава XXVIII. Правда
День неотвратимо клонился к закату, в избе стояла пугающая тишина. Ни половица не скрипнет, ни мышь не заскребется в уголке, даже дрова в печи прогорели, рассыпавшись в серый пепел. Марфа сидела на лавке, обхватив колени и глядя на свернувшуюся усталой лисой душегрею. Миронег не возвращался. Дурные предчувствия лезли в голову, отчего перехватывало дыхание, а пальцы мелко дрожали.
Отчего же он не идет?! А что ежели… Какое страшное это «ежели». Ежели она сгубила и его? Она уже погубила многих из-за своего упрямства и легкомыслия. Нет, не она, злые люди с каменными сердцами, но ежели бы она не упорствовала, проявила бы смиренное терпение, они были бы живы. Не Изяслав, его нельзя было спасти, не в ее власти, князь Пронский был обречен, но Вячко, Услада, они сейчас были бы рядом! И это осознание неисправимой ошибки день за днем грызло изнутри, отравляя сердце горьким ядом. Хотелось поделиться с кем-то, услышать слова утешения, если не оправдания, но и этого было нельзя делать, даже пред мужем.
Почему таилась от Миронега? Вначале не доверяла, боялась, что, прознав правду, все же выдаст ее Глебовой гоньбе. Одно дело девка простая, а другое — княжна, сбежавшая от грозного брата, способная подставить под удар весть Червленый яр.
А потом, проверив и утвердившись в мысли, что бортник — человек слова, Марфа могла уже открываться, и момент был подходящим, когда Миронег подтрунивал над неумехой. Как же хотелось встать и гордо ответить на насмешки: «Нешто княжне Святославлего племени[1] престало руки белые марать?» Вот бы он удивился, сам бы тогда постыдился укоров своих.
Но не сказалась вновь, смолчала. Почему? Может потому, что привыкла к своеволию, жить, как хочется, не оглядываясь на других, с их чуждыми ей желаниями и страстями? А может потому, что искала для себя простого бабьего счастья, уже недоступного дочери умершего князя, сестре умерших братьев, личному врагу близких по крови душегубов? Вдова Изяслава с малыми племянниками уж, наверное, выехала в Стародуб к отцу, их там приютят, обогреют. А к кому податься Марфе? У нее, кроме Миронега, никого-то и нет. Что ее ждало бы, попади она в руки к дальней родне? Ее как полоумную клеветницу отдали бы Глебу, а уж он бы уморил ненавистную сестру и очень быстро. А ежели не к Глебу, то куда? Бесприданнице, без силы рода за спиной, путь один — в монастырь. Нет, и там хорошо, да, может, даже лучше, чем при каком муже — покойно, тихо, молитвенно. Да так Марфа бы и сделала, ушла бы отмаливать грехи братьев и молиться за упокой души невинно убиенных. Это правильно, так и следовало бы поступить благонравной княжне, но…
Но что делать с глупеньким сердечком? Когда беглянка влюбилась в своего спасителя? Наверное еще там, среди колючего чертополоха, когда на грубый голос сыскарей — выдать девку за огромный выкуп, большой, взлохмаченный детина упрямо покачал головой и ободряюще улыбнулся, сверкнув голубыми очами.
В Марфе давно бродило желание вкусить плода простой земной любви, она была готова к ней, мечтала тайком, и мечты те будоражили младую кровь. Наверное, княжна накинула бы рубаху страсти на юного Ростислава, ведь пробежала же меж ними искра симпатии, но злой ветер чужой злобы загасил ее, не дав разгореться большому пожару, а пережившая дикий ужас Марфа отчаянно влюбилась в своего спасителя. Совсем не подходящий для княжьей дочки предмет любви.
«Я останусь здесь, в диком краю, стану простой бабой, буду в трудах проводить дни, надрываться непосильной работой, да это и будет мое послушание и искупление грехов, и уж потяжелее чем в теплой монастырской келье», — оправдывала она себя, соблазняя норовистого бортника. А уж ежели Марфа чего решила, так и поленом не выбить, степная кровь горяча. Миронег не устоял, надел ярмо на крепкую шею, а она стала венчанной женой.
Марфа прекрасно понимала, что ждет Миронега, коли правда вскроется, тут не отвертишься, мол, не ведал, кого к алтарю вел. От того выдавать себя пред Ингварем двоюродная сестрица не собиралась, но ведь можно пасть в ножки и предстать снова Усладой, поведать все как было, ну, почти как было. Кто признает, ведь приняли же челядинку в
