колонне, и, подтянув колени к груди, упирается ступнями мне в ляжку. Секунду она просто смотрит на меня, а я на нее.
Я не знаю, что это такое, что за томление у меня в груди. Я думала, что распознала его при первой нашей встрече. Истолковала его как влечение, которое я испытывала к некоторым девочкам из школы. Но это не оно. Тесс… Она меня понимает. Я не хочу быть с ней. Мне просто нужен человек, который бы меня видел. И она видит.
– Сегодня за мной приехала мама, – говорю я. Отворачиваюсь, уставившись в полдень. Так проще. – Я бросила ее в Калхуне, чтобы приехать сюда. Я не думала… не ожидала, что она приедет. Но она приехала.
– И?
– У нас не такие отношения, как у вас с мамой. То есть я, конечно, не знаю, какие у вас отношения. У всех свои тараканы, но…
– Я понимаю, – говорит она. – Не переживай.
– Она для меня весь мир, – говорю я. Я знала это и так, знала давно, но никогда еще не произносила это вслух. – Мы много лет трепали друг другу нервы, но я всегда думала, что в глубине души она тоже считает меня своим миром.
Тесс касается моего плеча. Едва ощутимо, словно она понимает, что любое другое проявление сочувствия меня отпугнет. Я поворачиваюсь к ней – она положила подбородок на колени, и ее глаза лучатся теплом. Она не допытывается – просто позволяет мне рассказать. Просто хочет знать. Это дар, о котором я никогда не умела просить.
– А сегодня, – продолжаю я, – сегодня она приехала за мной, и я подумала: наконец-то, вот оно, доказательство, которого мне не хватало.
А потом – чердак. Коробки. Платье. Да, она оставила меня. И все-таки… поездка в больницу, чувство вины, которое она прививала мне с рождения, – она так и не простила меня за то, что я вообще появилась на свет. За этот первородный грех, который мне никогда не искупить.
– Но ты с ней не уехала.
– Да. – Потому что… Я не знаю, как это сформулировать. Но все равно пытаюсь: – Дело в том, что я начала понимать гораздо больше. О ней. О том, почему она такая.
Тесс ерзает на месте.
– Но?
Слова – неблагодарные, гадкие слова – прорываются наружу, и меня охватывает презрение к самой себе за то, что из возможности узнать человека лучше я вывела только это.
– Если я понимаю ее, значит ли это, что я обязана ее простить?
Тесс молчит. Я заправляю волосы за ухо и отваживаюсь бросить на нее взгляд. Она задумчиво смотрит вдаль, в поля.
– Думаю, нет, – наконец говорит она. – Кому-то понимание может помочь. А кому-то только хуже сделает.
Я поднимаю лицо к небу. Хуже – знать, что маме было так же больно, что у нее была такая же мать и что, несмотря на это, она не уберегла меня от такой же участи.
– Да, – говорю я. – Наверное.
Какое-то время мы сидим молча. Я чувствую, как Тесс напрягается и от ее тела исходит тревога. Она о чем-то думает. Я хочу спросить – о чем, но она только что помогла мне успокоиться, и я могу сделать для нее то же самое. Если она захочет поговорить, я ее выслушаю. Я не стану допытываться. Тем более сейчас, когда мне самой многое нужно переварить.
Я прибежала к Миллерам, руководствуясь чистым инстинктом. Я думала только о том, чтобы оказаться за пределами Фэрхейвена. Где угодно, только не там. Но вопросы рвутся с языка, толпятся во рту в ожидании своей очереди, а Тесс может помочь мне с ответами.
– Ты нормально выбралась из участка? – спрашиваю я.
Она пожимает плечами.
– Это мне надо спрашивать тебя.
Я вспоминаю девушку в морге, вспоминаю, как Коннорс наблюдал за мной, пока я ее рассматривала. Какой шок вызвал у меня рассказ о Кэтрин и каким невозмутимым было его лицо по сравнению с моим. Он знал. Вышла ли эта история за пределы маминого поколения? Достигла ли ушей Тесс?
– Я узнала про пожар в абрикосовой роще, – говорю я. – И про Кэтрин. – Это проверка, такая же, как с бабушкой: сумеет ли она солгать мне в лицо?
Тесс хмурится и слегка приоткрывает рот.
– Про кого?
– Про нее все знают. – Мой голос звучит слишком резко, на грани срыва. – Я понимаю. Тебе необязательно притворяться.
– Нет, серьезно. О чем ты?
Я позволяю ее искренности пройти через себя, ослабить узел у меня в груди. Я ведь и сама знаю, как легко некоторые вещи выпадают из поля зрения. Прячутся на верхней полке в запертой комнате. Джо – часть фаленской истории. Кэтрин – кусочек прошлого, убранный с глаз долой.
– У моей мамы была сестра-близнец, – объясняю я и могу поклясться, что изумление на лице Тесс искренне. – Я наткнулась на ее имя в документах, а потом спросила бабушку, и она сказала, что Кэтрин умерла. Но она солгала полиции. И я просто… – Я роняю голову на руки, накрываю ладонями закрытые веки. – Ничего не сходится.
– То есть как? Что не сходится?
Девушка в морге. Отсутствие слова, которым ее можно описать. Сестра, кузина – ни одно из них не подходит.
– Коннорс показал мне тело, которое нашли в полях.
Тесс наклоняет голову набок, и в ее ресницах вспыхивает солнце.
– И как это связано с Кэтрин?
Дневник Кэтрин, набросок с рентгена. Декстрокардия в отчете из морга.
– Я точно не знаю. Но я постоянно встречаю ниточки, которые тянутся из прошлого в настоящее. Соединяют одно с другим. Вот только…
– М‐м?
– Я думала, что та девушка – дочь Кэтрин, – говорю я. Теперь эти слова звучат как-то глупо. – Моя кузина. Но она выглядела моей ровесницей, и, даже если Кэтрин родила ее сразу после отъезда моей мамы, даже если бабушка все это время каким-то образом скрывала ее существование, черт, да даже если она просто пришла из ниоткуда, в ней было кое-что странное. – Я вздыхаю, уставившись на руки. – Ее тело. Она была… как бы объяснить. Жуткая.
– В каком плане? – Тесс подается вперед. – На шоссе она выглядела нормально. В смысле, нормально для трупа.
Я фыркаю и, хотя Тесс все еще напряжена, ловлю в уголке ее рта проблеск триумфа. Она хотела меня рассмешить. Жаль, что в этом нет ничего даже отдаленно смешного.
Путаясь в словах, я пытаюсь описать Тесс то, что видела. Вытекшие на щеки глаза. Странные шрамы на ноге.
– Коннорс спросил, не случалось ли мне видеть такое раньше. Я, конечно, не видела, но он продолжал на меня пялиться и ждать. Боже, в этом городе все считают, что я знаю что-то, чего
